ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

Скот Эригена т.е. ирландец (IX век) был призван Карлом Лысым в академию в Палантинах, потом подвергся преследованию за ересь и по приглашению Альфреда Великого перешёл в Оксфорд. Для того времени он обладал замечательной эрудицией: он знал превосходно греческий язык, и может быть и арабский. Своим переводом Дионисия Ареопагита он способствовал распространению идей неоплатоников, которым следовал Дионисий. По мнению Скота Эригена также, как по учению неоплатоников и Дионисия Ареопагита, бог есть бытие в его абсолютном единстве, без разделения и без отрицательных определений; мир есть бытие раздельное и ограниченное; создание есть разделение и анализ того, что заключает в себе божественное единство. Поэтому главное сочинение Скота Эригена названо им: De Divisione naturae (разделение природы)

***

Когда утверждают, что бог создал всё, то это надо понимать так, что бог пребывает во всём, что он есть существенная сущность всего. Действительно, только Он обладает истинными условиями бытия и один Он имеет в Себе всё, что есть в недрах вещей, которые признаются существующими. Ничто сущее не существует само по себе; только один бог, существующий сам по себе, разделяясь между всем сущим, сообщает ему всё то, что в этом сущем соответствует истинному понятию о бытии.

(«De Divisione naturae» I. гл. LXXII)

II. Св. Ансельм ▲

Св. Ансельм родился в Аосте в 1033г. и умер в 1109г. Сначала он был монахом в бенедиктинском монастыре, в аббатстве Бек в Нормандии, а потом заменил своего соотечественника Ланфранка на епископской кафедре в Кентербери. Позже он оставил Англию и удалился в аббатство Бек. Главнейшие его философские сочинения: Monologium (монолог) и Prologium (пролог)

1. Доказательство бытия божия идеей о боге или антологическое доказательство ▲

Безумец сказал в сердце своём: нет бога¹. Но когда я говорю, что есть некоторое существо, выше которого ничего нельзя представить себе, этот безумец поймёт моё утверждение; эта мысль находится в его уме даже в том случае, если он не верит в существование объекта этой мысли. И действительно, иметь идею о каком-нибудь объекте и верить в существование этого объекта – две вещи различные. Когда художник думает о картине, которую он хочет нарисовать, он обладает картиной в своём уме, но знает, что её нет, ибо он ещё не нарисовал её. Наоборот, когда он нарисовал её, он не только в уме обладает ею, но и знает, что он создал. Стало быть, даже безумец должен признать, что в его уме есть идея о существе, выше которого нельзя представить себе ничего; потому что он понимает такую мысль, когда её высказывают, а всё, что понимают, находится в уме. И несомненно, что этот объект, выше которого ничего нельзя себе представить, пребывает не в одном только уме, – потому что если бы он пребывал только в уме, то можно бы было по крайней мере предположить, что он пребывает также и в действительности. И такое условие делает существо высшим, чем существо, пребывающее только в мышлении. Стало быть, если бы такой объект, выше которого ничего себе нельзя представить, пребывал только в уме, то он был бы таким, выше которого стоит другой объект, а такое заключение было бы нелепым. Поэтому, наверное, существует такое существо, выше которого ничего нельзя себе представить ни в мышлении, ни в действительности.

¹) Dixit insipient in corde suo: non est Deus. (Псал. 13). Гаунило, монах из Мармутье, отвечал Ансельму книгой, озаглавленной: Liber pro insipiente.

III. Абеляр ▲

Родился в 1079 г., умер в 1142 г. «Абеляр из Пале, близ Нанта, учился сначала на своей родине, потом посещал для пополнения своего образования школы разных провинций и приехал, наконец, для завершения образования в Париж, где из ученика он скоро превратился в соперника и победителя всех тогдашних знаменитых учителей; он стал царём диалектики. Позже, когда он кроме философии начал преподавать теологию, он привлёк на свои лекции такое количество учеников изо всех частей Франции и даже Европы, что по его собственным словам их негде было поместить и нечем было кормить. Повсюду шум и толпа следовали за ним; пустыня куда он удалился, превратилась в громадную аудиторию. Он получил знаменитость не только в школах, но и в церкви и в государстве; два большие собора занимались им, противником его выступил Св. Бернар, а одним из его учеников и друзей был Арнольд Брешианский. Наконец, как будто бы затем, чтобы завершить его славу и увеличить его популярность, этот диалектик, победивший Росцелина и Гильома Шампо, этот теолог, против которого выступил Боссюэ XII века, был красавцем, поэтом и музыкантом; он сочинял на общераспространённом языке песни, чаровавшие студентов и дам. Соборный каноник, монастырский учёный, он возбудил к себе полную преданность в благородном создании, умевшем любить, как Св. Тереза, писать, как Сенека, – в создании полном несравненной прелести и очаровавшем даже Св. Бернара. Герой романа в монастыре, свободомыслящий в варварскую эпоху, глава школы и почти мученик за убеждения, Абеляр был, действительно, необыкновенным человеком.

(Кузен – История философии)

1. Спор номиналистов и реалистов. Концептуализм Абеляра ▲

Всякая личность состоит из формы и материи. Сократ имеет материей – человека, а формой – сократизм. Платон состоял из такой же материи, которая есть человек и из другой формы, которая есть платонизм; тоже можно сказать и о всех людях. Точно также, как сократизм, формально составляющий Сократа, нигде не существует вне Сократа; тоже можно сказать и о других личностях. Поэтому под видом я понимаю не ту сущность человека, которая есть в Сократе или в какой-нибудь другой личности, а всё собрание личностей этого рода. Авторитеты называют такое собрание, хотя оно по существу и множественно, одним видом, одним универсалом, одной природой, также как народ именуется единым, хотя он и состоит из многих личностей. Потом каждая частная сущность такого собрания, которое именуют человечеством, состоит из формы и материи; материя есть животное; форм же не одна, а множество – таковы разумность, смертность, двуногость и все другие существенные атрибуты человека. То, что мы сказали о человеке, т. е., что та часть человека, которая есть субъект сократизма, не есть, по существу, субъект платонизма, одинаково применяется и к животному, ибо это животное, которое есть субстрат¹ формы имеющейся во мне человечности, не может, по существу, находиться где-нибудь вне меня.

¹) основа; фундамент

IV. Роджер Бэкон ▲

Роджер Бэкон, оксфордский профессор, (1214 – 1292) в своём сочинении: Opus majus (Большая работа), самом замечательном из памятников средних веков, настаивал на бесполезности абстрактной диалектики, на необходимости изучать природу при помощи наблюдения и на необходимости подвергать добытые наблюдением результаты математическому вычислению. Он обогатил науку, в особенности оптику, новыми открытиями и почти во всех отношениях опередил за триста лет канцлера Бэкона. Церковные власти преследовали его и в течении двенадцати лет держали в темнице, как колдуна, человека, получившего прозвище doctor mirabilis (удивительный доктор)

1. Прогресс по мнению Роджера Бэкона ▲

Сенека основательно утверждал, что мнения древних не могут быть верны и основательны, что люди, ещё грубые и новички в изучении, ощупью бродили вокруг истины, что всё бывает новым для тех, кто пробует что-нибудь в первый раз, и что потом благодаря повторным усилиям всё делается более лёгким и более знакомым и, наконец, что начало не может быть совершенным. Дальше Сенека говорил, что настанет время, когда скрытое в настоящее время откроется будущим поколениям. Для таких открытий недостаточно одного дня, недостаточно даже одного века.

В будущем будет известно то, чего мы не знаем и тогда будут удивляться, что мы не знали того, что они знают. Ничто не закончено в открытиях человечества и никто не знает последнего слова. Чем позже появляются на свет люди, тем обширнее их знания, потому что они, наследники прошлых веков, получают обладание всеми благами, собранными для них работой веков.

Поэтому не будем рабски подчиняться всякому мнению, встречаемому нами в книгах и в устах людей, будем внимательно изучать мнения древних для того, чтобы скромно и почтительно исправлять их ошибки и дополнять их упущения.

(«Большая работа»)

V. Св. Фома ▲

Родился в 1225 г. в Аквино близ Неаполя и происходил из дворянского рода, но жизни дворянина он предпочёл религиозные учения и против воли отца вступил в орден Св. Доминика. Братья похитили его как раз в то время, когда он хотел оставить Италию и отправиться в Париж и заточили его в свой замок. Два года спустя ему удалось бежать и он отправился в Кёльн, где сделался учеником Альберта Великого. Умер он в 1274 г. Главные его сочинения: Изложение веры против язычников; Спорные вопросы; Комментарии на книгу изречений; Изложение теологии; Комментарии на сочинения Аристотеля.

1. Перипатетическое¹ доказательство бытия божия деятельной причиной ▲

В чувственных явлениях мы открываем известное сцепление деятельных причин. Но мы не находим и не можем найти чего-нибудь, что было бы деятельной причиной такого сцепления, потому что в этом случае такая причина предшествовала бы себе самой, что невозможно. С другой стороны, в ряду деятельных причин невозможно бесконечно восходить от одной причины к другой. Ибо по способу координации этих причин, первая есть причина той, которая занимает середину, а эта последняя в свою очередь причина последней причины, – всё равно будет ли таких промежуточных причин много или только одна. Так как уничтожая причину, мы уничтожаем и следствие, то из этого следует, что если мы не признаем среди деятельных причин первой причины, то не будет ни последней, ни средней причин. Если мы будем среди деятельных причин бесконечно восходить от одной причины к другой, то первой деятельной причины не будет и, следовательно, не будет ни последнего следствия, ни промежуточных деятельных причин – а это, очевидно, не верно. Поэтому необходимо признать первую деятельную причину и эту причину все называют богом.

¹) Перипатетизм – философия Аристотеля и его учеников. Это имя было дано школе Аристотеля потому, что он давал свои уроки, прогуливаясь под портиками Лицея.

(Изложение теологии, част. II. воп.11)

2. Платоновское доказательство бытия божия посредством идеи ▲

Четвёртое доказательство бытия бога есть доказательство степенями совершенства. В доброте, истине, благородстве и во всех других свойствах мы видим различные степени. Но эти степени применимы только к отдельным существам, приближающимся более или менее к высшему типу, так, например, теплота есть то, что более или менее приближается к абсолютной теплоте. Стало быть, есть существо, абсолютно истинное, абсолютно благородное, абсолютное бытие.

То, что одарено высшим совершенством в каком бы то ни было роде, есть причина всех степеней совершенства этого рода, как огонь есть причина тепла. Стало быть, есть бытие, причина всякого бытия, всякого блага, совершенства всякого бытия – и это бытие называется богом¹.

Слово идея, греч. Idea, латинс. forma, обозначает формы вещей, существующие вне самих вещей. Таким образом понимаемая форма может рассматриваться с двух точек зрения: можно рассматривать её или как образец вещи, которой она форма, или как принцип познания этой вещи, потому что формы познаваемых объектов существуют в познающем их духе. На основании такого двойственного понимания этого слова необходимо признать существование идеи и это можно доказать следующим образом. Во всём том, что не есть дело случая, форма необходимо есть цель происхождения существа. А ни один деятель не может действовать ради формы, если в нём нет этой формы или её образа. Некоторые деятели в своей собственной природе находят форму своих действий; таковы, например, все существа, действующие по законам физической природы; так, например, человек производит человека, огонь порождает огонь. Для других же деятелей, действующих с познанием, форма существует в их разуме, так, например, изображение дома существует в уме архитектора раньше самого дома, и это изображение основательно называют идеей дома; потому что архитектор имеет намерение создать дом, подобный воспринятой им идее. Так как мир не есть дело случая, а произведение разумной причины, которая есть бог, то из этого необходимо следует, что форма, послужившая миру образцом, пребывает в божественном разуме, т.е. что идеи существуют потому, что в этой форме состоит природа Идеи.

¹) Тут Св. Фома пытается примирить Аристотеля и Платона

VI. Дунс Скот ▲

Родился в 1275 г. в Шотландии или в Ирландии, учился в Оксфорде, вступил в орден Францисканцев, а потом отдался делу общественного обучения. Посланный начальниками ордена в Париж, он получил там в 1304 г. степень доктора. Умер в 1308 г. в Кёльне.

1. Создание – дело свободной воли ▲

Первое условие следует искать в божественной воле, ибо воля бога есть Его воля.

Создания произведены непосредственно богом, Его свободной волей, на которую не влияло ничто внешнее, ни как средство, ни как цель; они созданы деятельным искусством, не обусловленным ничем внешним, но само самбой разумеющимся разнообразием идей, которые, не отличаясь от Него самого, представляют различные и противоположные вещи, так что в Нём «всё есть едино»

VII. Оккам ▲

Родился в Англии, а профессором был во Франции при Филиппе Красивом. Он писал против притязаний Св. престола и Бонифация VIII. Он писал также и за императора Людовика Баварского, которому говорил: «защищай меня своим мечом, а я буду защищать тебя своим пером». Подвергшись преследованию, он укрылся в императорском дворе и умер в Мюнхене в 1345 г. Его называли doctor invincibilis (непобедимый)

1. Мы не можем знать сущности бога ▲

Человек не может здесь знать ничего ни о божественной сущности, ни о божественной реальности (quiddite – сущность), не может знать ни о том, что присуще богу, ни о том, что такое действительность бога. Таков закон природы, что человек не знает ничего само по себе, если он не познаёт этого посредством интуиции. Когда он пользуется только силами природы, он не может посредством интуиции возвысится до познания бога. Божественная сущность, божественное quiddite могут, однако, быть известными нам посредством свойственного им понятия, не простого, но сложного, и такое понятие мы составляем рядом с другими абстрактными понятиями о вещах. Тем не менее мы не знаем бога самого по себе, здесь на земле мы знаем нечто такое, что не есть бог, ибо все члены предложения: aliquod es tens sapiential, justitia, charitas (некоторые из них — это разум, справедливость, милосердие), суть понятия, ни одно из которых не есть бог. Только эти члены предложения суть объекты познания; стало быть, при их посредстве мы знаем нечто, что не есть сама сущность бога.

(senten. diss. III. qu. 11.)

VIII. Герсон ▲

Родился в Реймсе в 1363 г., был учеником и наследником номиналиста Петра д´Альи в должности канцлера университета. Он был изгнан или добровольно удалился в Лион, где сделался учителем в школе первоначального обучения, как это видно из его трактата: De parvulis ad Deum ducendis. Умер он в 1429 г. Ему ошибочно приписывали: «Подражание Иисусу Христу».

1. Степени познания ▲

Предположим, что душа по своим заслугам заточена в мрачную и ужасную темницу, разделяющуюся на три этажа: нижний, средний и верхний. Первый этаж называется чувствительностью, второй разумом, а третий простым разумом. Окна нижнего этажа не допускают до души никакого света, кроме телесного, который доступен даже для животных. В отверстие среднего этажа проникает некоторый более духовный свет, воспринимаемый душой, когда она возвысится до пребывания в этом этаже. Наконец, в верхнем этаже душа может видеть божественный свет, который, сияя на вершинах, вводится через узкие трещины стены подобно быстро прорезывающей тучи, а потом исчезающей молнии.

(Contra ranam curiositatem)

2. Автор «Подражание Иисусу Христу» ▲

Могущество любви

Любовь великое дело; она величайшее благо. Одна она делает тяжёлое лёгким и одинаково выносит все превратности жизни, ибо она несёт тяжесть, не чувствуя её и делает горькое сладким и приятным.

Ни на небе, ни на земле нет ничего сладчайшего любви, более её могучего, более возвышенного, более широкого, более отрадного, более полного и лучшего.

Любящий бежит, летит, пребывает в радости; он свободен и ничто не удерживает его. Он всё отдаёт за всё; он обладает всем во всём, потому что он успокаивается превыше всего в едином и высшем благе, из которого исходят и проистекают все другие блага.

Часто любовь бывает безмерной; такой её делает её горячность. Любовь не чувствует налагаемых на неё тягот; она не считает своих трудов, она желает совершить больше, чем может и не ссылается на невозможность, потому что она верит, что всё позволено и всё возможно. Поэтому она способна на всё и в то время, как тот, кто не любит, падает духом и смущается, любящий замышляет и совершает многое.

Любовь бодрствует; она не спит даже во время сна. Она не утомляется даже в утомлении; огорчённая, она не огорчается; смущённая, не смущается; подобно живому пламени, подобно горящему светильнику она прокладывает себе путь всё выше и выше и беспрепятственно поднимается.

Только любящий знает могущество этого слова: любовь.

IX. Расмус Пётр (Пьер де ла Раме) ▲

Пётр Раме или Расмус был первым, восставшим в Парижском университете против авторитета Аристотеля. Родился он в Пикардии в 1515 г. от очень бедных родителей и почти ребёнком пошёл в Париж пешком для того, чтобы учиться. Он поступил лакеем к одному студенту в Наваррской коллегии, днём служил, а половину ночи при свете луны занимался. После трёх с половиной лет занятий сочинениями Аристотеля он нашёл, что ничему не выучился. Наконец, у Платона он нашёл метод свободной диалектики. Quid plura? сoepi egomet sic mecum cogitare: hem! quid vetat paulisper socratizein? Тогда он предложил тезу, в которой доказывал, что всё в Аристотеле ложно. Его книга была сожжена по велению короля и этот приговор был отпразднован иллюминацией. Сделавшись профессором во французской коллегии, он бывал и в милости и подвергался преследованиям. Во время Варфоломеевской ночи студенты, подзадориваемые его врагом, фанатиком Шарпантье, последователем Аристотеля, убили его, как протестанта и платоника.

1. Диалектика должна подражать природе ▲

Прежде всего следует приложить все свои силы к открытию того, что может совершить природа и каким образом она пользуется разумом. Чтобы лучше представить себе её силу, изберите среди многих людей тех, которые отличаются своим благоразумием и умом, и предположите, что им пришлось высказать своё мнение о важном вопросе; их мнение, как верное зеркало, отразит собой природу. Рассмотрите же то, что скажут эти советники, через которых вас учит сама природа. Прежде всего, если я не ошибаюсь, они будут искать в уме своём какую-нибудь причину и выдумают какой-нибудь аргумент, который даст им средство побудить вас к делу, о котором идёт речь, или отвратить вас от него; потом, когда они найдут такой удовлетворительный аргумент, они выскажут свою мысль, но не случайно избранными словами, а методически и в определённом порядке; не довольствуясь доказательством каждого пункта – доказательством сильным и изящным – они исследуют весь вопрос, нисходя от более общей идеи к видам и к частным её случаям. Если они поступают таким образом в обсуждении частного вопроса, тем более они будут следовать такому методу при изучении всей природы, как и поступали первые философы, не прибегавшие к искусственной логике. Таким образом всякий раз, когда нам представляется случай упражнять свой разум, природа требует от нашего духа двойного усилия: одного усилия более живого и проницательного для того, чтобы найти решение задачи, а другого более спокойного и более обдуманного для того, чтобы исследовать и взвесить это решение, применяя его к различным частям предмета. Именно это указывает с полной достоверностью наблюдение природы, от которого наука никогда не должна отступать, а наоборот должна неуклонно следовать, потому что наука только тогда исполнит свою задачу, когда будет воспроизводить естественную мудрость. Стало быть, она должна учиться у избранных умов, которым естественная мудрость как бы врождена; потом, старательно усвоив уроки мудрости, она в свою очередь передаёт их в наиболее естественном порядке и по такому образцу вырабатывает правила для всех желающих рассуждать здраво. Таким образом диалектика, будучи сначала ученицей природы, становится потом учительницей, потому что самая энергическая и могучая природа становится ещё энергичнее и сильнее через познание самой себя и через определение своих сил; самая слабая и самая вялая природа может при помощи искусства приобрести силу и энергию.

(Dialecticae partitiones)

X. Монтень и Этьен де Ла Боэти (Боэси) ▲

Михаил Монтень родился в Перигоре в 1533 г. Окончив курс в коллегии Гийенской (колледж Гийен) в Бордо изучил право и сделался советником суда в Перигё, а потом в парламенте в Бордо. Там он познакомился и подружился с Боэти. Позже, выйдя из парламента, он путешествовал по Европе и посвятил свои досуги изучению. Умер в 1592 г.

Стефан де Ла Боэти родился в Сарла-ла-Канеда в 1530 г. Он горячо любил древнюю литературу и сначала занимался переводом лучших её произведений. Во время волнений в Гиень, подавленных Монморанси, он в восемнадцатилетнем возрасте написал свою речь: «О добровольном рабстве», которую позже называли: «Против одного». Это сочинение дало его автору дружбу Монтеня. Умирая, Ла Боэти завещал Монтеню (в 1563 г.) свои рукописи. Монтень издал часть их с «Epitres dedicatoires» («Посвящение») вместо предисловия и в знаменитой главе своих «Опытов» о дружбе в трогательных выражениях высказал свою любовь к молодому философу.

1. Человеческая надменность ▲

Рассмотрите человека, одинокого, лишённого всякой посторонней помощи, вооружённого только его природными орудиями. . . И пусть он объяснит тогда: на каком фундаменте он построил мнение о своём превосходстве над другими созданиями. Кто это убедил его, что этот удивительный небесный свод, вечный свет этих движущихся светильников, столь прекрасно сияющих над его головой, ужасные волнения этого беспредельного моря устроены и существуют столько веков исключительно для его удобств и для его удивления? Возможно ли представить себе что-нибудь смешнее этого несчастного и слабого создания, которое, не имея власти даже над самим собой, будучи подверженным влияниям всякого рода, утверждает, однако, что оно властелин и повелитель вселенной, узнать даже ничтожную часть которой оно не в состоянии, не говоря уже о власти над ней? И кто же дал ему эту привилегию, которую он приписывает только себе одному в этом великом создании – привилегию признавать красоту всего создания и частей его, восхвалять Творца и усчитывать (проверять) приход и расход мира? Пусть человек покажет нам грамоту на такую привилегию. И что в нём, бедняге, есть достойного такой привилегии?!

Надменность наша естественная и прирождённая болезнь. Самое несчастное и самое хрупкое из всех созданий – это человек, и несмотря на это, он, как говорит Плиний, самое гордое из всех. Он видит, что живёт здесь среди грязи, гнили, что прикован, пригвождён к самой худшей, самой мертвенной и самой ничтожной части вселенной, в последнем этаже мирового здания, наиболее отдалённом от небесного свода, а своим воображением он парит выше круга луны и воображает, что небо под его ногами. В тщеславии своего воображения он сравнивает себя с богом, приписывает себе божественные атрибуты, выделяет себя из среды других созданий, выделяет части животным, своим собратьям и сотоварищам и раздаёт им такую часть способностей и сил, какую ему вздумается.

2. Равенство человека и животных ▲

Каким образом человек может знать усилием своего разума о внутренних и тайных мотивах животных? На основании какого сравнения их с нами он приписывает им глупость? Почему не приписать тот недостаток, который препятствует их сношению с нами, столько же нам, сколько и им? Ещё вопрос, кто виноват в том, что мы не понимаем друг друга; потому что мы настолько же не понимаем животных, насколько они не понимают нас. На этом основании, ведь, и они могут считать нас такими же животными, какими мы считаем их. Мы имеем некоторое понимание их движений и их чувств, но и они приблизительно в той же мере понимают наши движения и чувства. Они льстят нам, угрожают, требуют от нас, но также относимся к ним и мы. Но за то мы с очевидностью замечаем, что между ними имеется совершенное общение, что они понимают друг друга – и не только животные одного вида, но и разных видов. По известному лаю собаки лошадь узнаёт, что есть опасность, а при другом лае она не пугается. Даже относительно животных безгласных, на основании известных услуг, оказываемых ими друг другу, мы заключаем, что они обладают каким-либо иным средством общения. Да и почему же нет? – ведь наши немые спорят, аргументируют, рассказывают друг другу жестами; мне самому удавалось встречать столь приспособившихся к этому, что по истине у них не было недостатка в совершенных средствах взаимного понимания. Любовники, ведь, ссорятся, мирятся, просят, благодарят, дают сигналы – одним словом, передают друг другу всё, что угодно, глазами.

Кроме того, какую именно из наших способностей мы не замечаем в действиях животных? Существует ли у нас столь правильно устроенная общественная жизнь, с таким разнообразием обязанностей и должностей, с таким постоянством и точностью, как у пчёл? Можем ли мы представить себе столь правильно распределённую смену деятельности и отдыха без общения посредством речи и без обдуманности? Прилетающие каждую весну ласточки осматривают все уголки наших домов. Неужели они ищут наиболее удобных мест для своих гнёзд без рассуждения и выбирают их без размышления? Могут ли птички употреблять при удивительных постройках своих жилищ квадратную, а не круглую форму, тупой, а не кривой угол без знания условия и значения этих форм? Почему паук в одном месте делает свою паутину более плотной, а в другом более редкой; в одно время делает узел одного рода, а в другое другого рода, если не потому, что он способен к обдумыванию, к мысли и к выводу? Мы видим, что в большей части работ животные выше нас и что наше искусство есть слабое подражание их искусству и тем не менее в наших грубых искусствах мы видим проявление способностей, которыми и пользуется наша душа; почему же мы не признаём таких же способностей у животных? Почему произведения, превосходящие всё то, что мы в силу искусства и природы можем создать, мы приписываем какой-то естественной рабской наклонности?

Природа заключает в себе все её создания и нет ни одного из них, которого она не снабдила бы всеми средствами, необходимыми для сохранения бытия.

Мы не ниже и не выше всех остальных созданий; всё пребывающее под солнцем, говорит мудрец, подлежит одинаковому закону и одному жребию. Существуют некоторые различия, существует порядок и степени – но природа везде одинакова. Нужно ограничить человека, ввести его в пределы природы; он не должен осмеливаться выходить за эти пределы; он заточён в них, он подчинён тем же ограничениям, как и другие создания того же рода и того же положения; он не обладает никакими прерогативами и никаким настоящим и существенным превосходством; то превосходство, которое он приписывает себе по своей фантазии, не имеет ни смысла, ни реальности. А если он один из всех животных обладает свободой воображения и разнузданностью мысли, доказывающей ему, что существует то, чего нет, то, что ему хочется, то такое превосходство ему дорого обходится и им ему нечего хвастаться; потому что оно есть главный источник угнетающих его бедствий, пороков, болезней, нерешительности, забот и отчаяния.

3. Хитрость лисицы ▲

Когда мы видим, как лисица, которой пользуются жители Фракии, когда хотят перебраться через замёрзшую реку и для этого пускают её вперёд, прикладывает ухо ко льду, чтобы послушать, не шумит ли подо льдом вода и смотрит по большей или меньшей толщине льда или переходить реку или бежать назад, не имеем ли мы права полагать, что в её голове совершается тоже, что и в нашей при подобных обстоятельствах и что это есть ничто иное, как рассуждение и следствие, выведенное из натурального рассуждения: то, что производит шум, есть движение, а то, что движется, не замёрзло; что не замёрзло, то жидко, а что жидко, в то нога погружается? Приписывать это просто живости чувств лисицы, а не помощи речи рассуждения – химера и этого нельзя себе и представить. Таким же образом следует смотреть на разные хитрости и выдумки, с которыми животные совершают свои действия.

4. Знания животных ▲

Почему, когда человек различает предметы, полезные для него и пригодные для излечения его болезней, от других, когда он узнаёт свойства ревеня и других растений, мы приписываем это его знанию, основывающемуся на искусстве и речи, а когда мы видим, как овцы в Кандии (Крит) среди тысячи разных трав выбирают пригодную для их исцеления, когда мы видим, как съевшая виперу черепаха тотчас же начинает искать дикого майорана для того, чтобы её прочистило, когда мы видим, как слоны вырывают не только из своего тела и из тела своих сотоварищей, но и из тела своих повелителей (свидетельством чего служит рассказ о слоне царя Пора) дротики и стрелы, и вырывают с такой ловкостью, что не причиняют ни малейшей боли, — почему мы тогда не приписываем этого тоже знанию и благоразумию?

5. Противоречия и заблуждения философии и религии по вопросу о божестве ▲

Из всех древних человеческих мнений относительно религии мне кажется наиболее вероятным и извинительным¹ то мнение, которое признаёт бога неизмеримой силой, началом и хранителем всего, совершеннейшим благом, совершенством, принимающим честь и поклонение, воздаваемые ему людьми в каких бы то ни было формах и каким бы то ни было образом, потому что все боги, которым человек, по своим выдумкам, хотел придать какую-нибудь форму, зловредны, полны заблуждений и безбожия. Поэтому св. Павел из всех религий, найденных им в Афинах, признал наиболее извинительной религию скрытного и неизвестного бога.

Всего чаще обожествляют то, что неизвестно. Невыразимо нелепо поклонятся подобным нам существам, болезненным и смертным, как поступали все древние, хотя они и видели, как такие божества живут, умирают и подвержены всем человеческим страстям. Я скорее последовал бы примеру людей, обожавших землю, собаку или быка, потому что природа и сущность их нам менее известна и мы имеем большее основание вообразить о них всё, что нам будет угодно и приписывать им необыкновенные способности. А мы создали себе богов из существ нашего положения, слабость и несовершенство которого нам должны быть известны; мы приписали им желания, гнев, мщение, любовь и ревность, наши члены и наши кости, наш бред и наши наслаждения – и это могло произойти только от удивительного опьянения разума человека. Если человек так желает сравняться с богом, говорит Цицерон, то он лучше бы сделал, если бы низвёл к себе на землю божественные условия, чем возводить на небо свою испорченность и своё ничтожество. Но, собственно говоря, он неоднократно прибегал и к тому, и к другому роду тщеславия.

Когда философы разбирают иерархию своих богов и стараются различить их браки, обязанности и могущество, я никак не могу поверить, что они делают это серьёзно. Когда Платон описывает царство Плутона, награды и физические наказания, ожидающие нас после уничтожения тела и приспосабливает их к чувствам и стремлениям этой жизни, когда Магомет своим поклонникам обещает рай, увешанный коврами, изукрашенный золотом и драгоценными камнями, полный вин и изысканных яств, мне кажется, что оба они насмешники, прилаживающие свои обещания к нашей глупости и к нашим вкусам для того, чтобы умаслить нас и привлечь такими обещаниями и надеждами, которые приспособлены к нашему пониманию и к нашим земным и телесным чувствам.

Ничто наше не может сравняться или уподобиться божественной природе, которая не терпит несовершенства.

¹) заслуживающий извинения, снисхождения

6. Противоречия человеческого мышления и морали ▲

Ничто не подвергается столь постоянным изменениям, как законы. Со времени моего рождения у наших соседей, Англичан, они переменились три или четыре раза и не только в политике, которая может обойтись и без постоянства, но и в самом важном из всего, т.е. в религии – и мне стыдно и досадно это обстоятельство, в особенности потому, что эта нация, с которой мы когда-то были так близки, что у нас и теперь остаются следы нашего прежнего родства.

Чему же учит нас в этом вопросе философия? Что мы должны следовать законам нашей родины, т.е. тому колеблющему морю мнений народа или государей, которые разрисовывают справедливость самыми разнообразными красками и надевают на неё разные маски, смотря по их расположению духа. Я не могу быть столь изменчивым в своих суждениях. Что это за добро, которое вчера было в почёте, а завтра нет? Что это за добродетель, делающаяся при переправе через реку преступлением? Что это за истина, которая ограничивается горами, которая есть ложь за этими горами?

Но в особенности потешно то, что люди для того, чтобы дать законам какую-нибудь достоверность, утверждают, будто существуют законы постоянные, вечные и неизменные, которые и называют естественными, запечатлёнными в человечестве по самому их существу и при этом одни говорят о трёх таких законах, другие о четырёх, а третьи о большем их количестве, так что ясно, что это столь же сомнительный признак, как и всё остальное. И они столь несчастны – потому что как же назвать, как не несчастием, то обстоятельство, что из такого бесконечного количества законов нет ни одного, который был бы принят по соглашению между всеми народами – они так несчастны, говорю я, что из этих трёх и четырёх избранных законов нет ни одного, который не был бы непризнаваем не одним только народом, а многими. А всеобщее одобрение есть единственный вероятный признак, которым можно бы было доказать существование каких-нибудь естественных законов, потому что мы несомненно и по общему соглашению исполняем то, что действительно повелела нам природа, и не только вся нация, но и всякий честный человек будет негодовать на насилие, если его будут заставлять действовать противно такому закону. Пусть мне укажут на подобные условия относительно законов.

Нет ничего, в чём бы люди так расходились, как в обычаях и законах. В одном месте преступно то, что одобряется в другом, как, например, в Лакедонии ловкое воровство. Убийство детей, отцов, общность женщин, одобрение всякого сорта сладострастия – одним словом, нет такой крайности, которая не была бы в обычае у какой-нибудь нации.

Все мировые явления, все предметы подлежат различным толкованиям; именно это и порождает главным образом такое различие в мнениях. Один народ рассматривает предмет с известной точки зрения, а другой с другой

Нельзя представить себе ничего ужаснее, как съесть своего отца; но народы, имевшие в древности такой обычай, истолковывали его как свидетельство любви и сыновней преданности, так как этим стараются доставить своим родителям достойное и приличное погребение, помещая тела и остатки отцов в свои собственные внутренности и некоторым образом оживляя их и возрождая превращением в своё тело посредством пищеварения. Легко представить себе, какой жестокостью и ужасом показалось бы этим людям, наполненным подобными суевериями, предоставить тела родителей гниению, в пищу животным и червям.

Ликург видел в воровстве живость, старание, смелость, ловкость и пользу, приносимую обществу, так как каждый при этом более тщательно старается сохранить своё; он полагал, что подобные нападения и защита полезны для военной дисциплины, т.е. доблести, которую он хотел привить своему народу, и он не обращал внимания на беспорядок и на несправедливость захвата чужого.

Тиран Дионисий предложил Платону персидское платье, длинное, вышитое и благоухающее. Платон отказался, говоря, что родился мужчиной и не желает надеть женское платье; но Аристипп принял такое платье, говоря, что никакое одеяние не может изменить храбрости мужа – и оба были правы. В силу подобного различия точек зрения, и мнения о предмете бывают различными.

Я слышал рассказ о судье, который, встречая разногласие между Бартоло и Бальдо, записывал в своей книге: «вопрос для друга», т.е. что истина столь запутанная и спорная, что он может решить дело в пользу, кого ему будет угодно. Только от недостатка ума и последовательности он не смел записать при всяком процессе: «вопрос для друга». Взяточники, судьи и адвокаты во всех делах находят возможным любое решение. Невозможно, чтобы в такой науке, зависимость от стольких мнений и имеющей такой произвольный объект, не происходило крайнего смешения понятий. Поэтому нет такого процесса, в котором решения не были бы противоречивыми. То, что один судья судит так, другой судит иначе и часто один и тот же человек судит различно. Потому то и существует обычай, столь удивительно не гармонирующий с авторитетом и блеском наших судов, что тяжущиеся не довольствуются одним решением, а обращаются за решением одного дела к разным судьям.

Законы получают свой авторитет от обычая и обладания; опасно восходить до их начала; они растут и делаются величественными в своём развитии, подобно нашим рекам. Проследите их до их источников и вы встретите маленький едва заметный ручеёк, который при своём дальнейшем течении сделался таким могучим и величественным. Подумайте о тех соображениях, которые дали начало этому величавому потоку, столь достойному и почтенному и вы увидите, что эти соображения столь деликатны, что неудивительно, что люди, всё взвешивающие и старающиеся привести всё к разуму и ничего не берущие на веру, в своих суждениях часто несогласны с суждениями публики. Неудивительно, что люди, признающие своим образцом природу, в большинстве своих мнений уклоняются от обычного и общего пути.

(Опыты, Апология Раймонда Себонде)

XI. Ла Боэти ▲

1. Тирания ▲

Речь о добровольном рабстве

Я не знаю, каким образом люди могут не желать одного — свободы; это такое великое и отрадное благо, что при его утрате появляются всяческие бедствия и даже все остающиеся после её утраты блага совершенно утрачивают свой вкус и свою приятность, так как извращаются рабством; люди не желают свободы, кажется мне, не по какой-либо иной причине, как потому, что они имели бы её, если бы захотели; они отказываются приобрести её только потому, что это очень легко сделать.

Бедные несчастные люди, безумные народы, упорствующие в своих бедствиях, слепые к добру, вы позволяете украсть y себя самый лучший и самый верный из своих доходов, вы позволяете грабить свои поля, обворовывать ваши дома и лишать вас вашей старой родительской утвари! Вы живёте таким образом, что y вас, можно сказать, нет ничего; кажется, что вам делают большую честь, отнимая y вас половину ваших имуществ, семей и жизни, и такие обиды, несчастья, разорение вы терпите не от врагов, a от врага, которого вы сами сделали сильным, за которого вы так доблестно воюете, для величия которого вы охотно умираете. У человека, правящего вами, только два глаза, только две руки и одно тело y него нет ничего, чего не имел бы самый ничтожный человек из бесконечно большого населения ваших городов; единственное его преимущество перед вами состоит в том, что он может губить вас и это преимущество дали ему вы. Откуда бы он взял столько глаз для надзора над вами, если бы вы не дали ему их? Откуда бы он взял столько рук для нанесения вам ударов, если бы не заимствовал их y вас? Откуда бы он взял ноги, которыми он попирает ваши города, как не y вас? Откуда бы он взял власть над вами, если не y вас самих? Что бы мог он сделать, если бы вы не были сообщниками разбойника, который вас грабит, убийцы, который вас убивает, если бы вы не были изменщиками самим себе? Вы сеете, a он собирает; вы устраиваете и украшаете свои дома для того, чтобы ему было что украсть; вы воспитываете своих дочерей для его похоти; вы выкармливаете детей затем, чтобы он посылал их на войну, на бойню, чтобы он делал из них слуг своей жадности, исполнителей своего мщения; вы морите себя работой затем, чтобы он мог утопать в удовольствиях, чтобы он мог предаваться грязным и гнусным наслаждениям; вы ослабляете себя затем, чтобы он был сильнее и мог крепче держать вас в узде – и от всех этих гнусностей, которые или не чувствовали бы или не вынесли бы даже животные, вы могли бы освободиться, если бы вы попытались, даже не освободиться от них, a только захотеть освободиться. Решитесь не служить и вы будете свободными. Я совсем не требую от вас, чтобы вы ниспровергали его, только не поддерживайте его и вы увидите, что этот колосс, y которого отняли пьедестал, в силу самой своей тяжести упадёт и разобьётся.

Если есть в природе что-нибудь ясное и очевидное, на что нельзя закрывать глаз, так именно следующее: природа, слуга бога и властелин людей, создала нас всех одинаковыми, по одному образцу для того, чтобы мы признавали друг друга сотоварищами, братьями.

Наша добрая мать затем и дала нам одинаковые формы, чтобы каждый видел в другом своё отражение и мог признать, так сказать, себя самого; она подарила нам драгоценный дар: голос и речь, чтобы познакомить нас друг с другом и сделать нас братьями, для того чтобы создать посредством взаимной передачи наших мыслей и посредством, привычки общение наших воль; она всеми средствами постаралась сильнее скрепить наш союз, ваше общение; она доказывает, что хочет сделать нас во всём не объединёнными только , a едиными — и поэтому нельзя сомневаться что все мы товарищи и поэтому никому и в голову приходить не должно, что природа создала кого-либо из нас рабом, так как она всех создала товарищами.

(Речь о добровольном рабстве)

XII. Джордано Бруно ▲

Джордано Бруно родился в половине XVI века и молодым поступил в орден Доминиканцев. Скоро им овладели религиозные и философские сомнения. Он увлёкся Пифагором, Платоном, Александрийцами и в особенности идеями Николая Куса (Кузанского). Тогда он оставил свой орден и вынужден был бежать из Италии. Он приехал в Женеву, но не мог сойтись с Теодором Безой и Кальвином. Потом он посетил, то в качестве ученика, то в качестве учителя, школы Парижа, Лондона и Виттенберга. Желание увидать родину заставило его приехать в Венецию, где он был выдан инквизиции. Его перевезли в Рим и судили; от него потребовали отречения от его учений; он отказался отречься. Тогда его осудили, отлучили от церкви и передали светской власти с обычной формулой, что он должен быть наказан с возможным милосердием и без пролития крови, sine ulla sanguinis effusione, что обозначало смерть на костре. Преданный св. Престолу очевидец следующим образом рассказывает об его смерти: Бруно ответил им угрожающими словами: в настоящую минуту ваш приговор беспокоит вас, может быть, больше, чем меня. Стража увела его в тюрьму, где снова пытались заставить его отречься от его заблуждений. Но всё было напрасно. Сегодня его вывели на казнь. . . Несчастный умер среди пламени и я полагаю, он отправился рассказывать в других мирах (намёк на бесчисленное количество миров и на бесконечность вселенной, признаваемые Бруно), как Римляне обыкновенно поступают с безбожниками и кощунствующими. «Так, мой дорогой друг, поступают у нас с подобными людьми или, вернее сказать, с подобными чудовищами» . . . (Письмо Каспара Шоппе Acta litteraria – Струве, V). Это было в 1600 году.

1. Деятельная, формальная и конечные причины. Всё оживлено и дух проникает всё ▲

Обыкновенно причины разделяются на деятельные, формальные и конечные . . . Какое же значение следует придавать этим выражениям?

Когда мы говорим о деятельной причине вселенной, то, очевидно, под этим следует понимать действующее существо, действующее действительно и везде, а стало быть, всеобщий разум, который, по-видимому, составляет главную способность мировой души и общую форму вселенной¹. Эта сила наполняет и освещает всё, управляет природой во всех её созданиях и относится к этому созданию, как мышление относится к происхождению человеческих идей. Именно это Пифагор называл двигателем, возбудителем мира; Платон – творцом вселенной, маги – семенем семян, наполняющим и оплодотворяющим своими формами материю; Орфей называл эту причину глазом мира; ибо она проникает всюду и её гармония, её прекрасные пропорции отражаются везде; Эмпедокл называл её различающим, ибо она различает, развивает всё смутное и неясное, пребывающее в недрах материи и смерти. Для Плотина эта причина была отцом, производителем, так как она распределяет зародыши и формы, которыми наполнена и оживлена вся природа. Мы со своей стороны назовём такую причину внутренним творцом, т. е. таким, который образует материю изнутри, который из корня или из зерна выводит стволы и ветви, из ветвей мелкие веточки, а из них почки, который располагает и внутренне завершает нежную ткань листьев, цветов и плодов, который изнутри гонит сок плодов, цветов и листьев к ветвям, к стволу и оттуда к корню. Этот работник производит в животном и во всём тоже, что и в растении. Если наши неодушевлённые подражания, производимые нами на поверхности вещества, требуют разума, то тем больше требуют его живые произведения природы.

Разум бывает троякого рода: разум бога, который есть всё, мировой разум, который создаёт всё и разум отдельных существ, которые делаются всем.

Таковы две крайности и между ними середина, т.е. истинно деятельная причина, как внешняя, так и внутренняя, чисто естественных явлений: она внешняя потому, что не может быть рассматриваема, как часть, как элемент составных объектов и она внутренняя потому, что не действует ни на материю, ни вне её, но из глубины недр материи, изнутри. Сказанного достаточно для объяснения тайн деятельной причины, и поэтому перейдём к формальной причине.

Эта причина близко связана с деятельной и не может быть отделена от идеальной или конечной. Действительно, каждое разумное действие предполагает цель, намерение. Это намерение по отношению к совершаемому действию есть ничто иное как форма. Из чего следует, что разум, способный произвести всё и реализировать² своим дивным искусством силы материи, заключает в себе всё в силу некоторой формальной причины.

Цель деятельной причины, т. е. конечная причина вообще, состоит в совершенстве вселенной, т. е. в том, чтобы все формы, все различные области материи получили реальное существование. Разуму столь приятна такая цель, что он никогда не утомляется и никогда не истощается в деле извлечения из вещества всё новых и новых форм. Деятельная причина присуща всей вселенной, каждому отдельному существу и каждой из его частей; точно также у каждого существа есть форма и цель. Так как все вещественные предметы созданы разумом, способностью, свойственной душе, то невозможно, чтобы форма была абсолютно отдельна от деятельной причины, они должны сливаться во внутреннем принципе явлений.

Этим обуславливается такое возражение или, вернее сказать, такое сомнение: может ли быть душа мира и внешним и внутренним разумом и принципом и причиной? Сравнение укажет, что именно в такой идее, по-видимому, противоречивого.

Душа в теле подобна рулю лодки. Руль следует тем же движениям, как и лодка; стало быть, он составляет часть всей находящейся в движении массы.

Тем не менее, так как он в состоянии изменить это движение, то он представляется нам отдельным и действующим сам по себе. Тоже можно сказать и о мировой душе. Поскольку она проникает и оживляет вселенную, поскольку она составляет единственную жизнь, единую форму вселенной, она кажется нам частью, внутренней формальной частью вселенной. Но поскольку она определяет все другие формы и организует их и их изменяющиеся отношения, постольку она должна быть признана причиной.

Если всё оживлено, если душа каждого предмета есть его форма, то мы легко поймём, что деятельная, формальная и конечная причины тождественны. Для нас странно видеть во вселенной живое существо, и тем не менее мы не можем представить себе ни одной формы, которая не была бы следствием, прямым или непрямым выражением, души, тем более мы не можем представить себе что-нибудь, что не имело бы формы. Только дух может формировать. Было бы, несомненно, нелепо выдавать за живые формы произведения нашего искусства, посредственные следствия ума. Мой стол, как стол, не оживлён, но так как его вещество извлечено из природы, то он состоит из живых частей. Нет ничего, сколь бы ничтожно и мелко оно ни было, что не содержало бы в себе духа. Эта духовная субстанция для того, чтобы сделаться животным или растением, требует только соответственных отношений. Но из того, что всё в природе состоит из материи и формы, из того, что в ней нет ничего неодушевлённого, совсем не следует, что всё существующее есть живое существо, животное. Всё, что имеет душу, есть одушевлённое существо, но не все существа обладают жизнью и развитием души. Жизнь проникает и одушевляет всё, она даёт веществу движение и подчиняет его себе. Духовная субстанция не может быть порабощена вещественной, но должна поработить её. Если дух, душа, жизнь прибывают во всём и наполняют всё в различной мере, в различной степени, то дух должен быть истинной формой всего, его истинной силой. Только внешние формы подлежать изменению и разрушению, потому что эти формы не суть сами объекты, а только часть их. Они не субстанция, а акциденции, условия, случайности.

¹) Слово форма употребляется тут в смысле учения Аристотеля: действие, дающее предметам форму и составляющее их сущность;

²) реализировать – осуществлять; исполнять что-либо на деле

(De causa, principio et uno. 11 dial. О причине, принципе и единстве)

2. Всё стремиться к бесконечному и человек создан для совершенства ▲

Всякое существо в силу своего строения стремится к цели своего бытия. Чем благороднее способности существа, тем сильнее его стремление к благу. Тоже применимо и к человеку. Действительно, человек есть единственное из всех существ, которое имеет две различные и даже противоположные цели: совершенство духа и совершенство тела. Человек стоит на пределах времени и вечности, посредине между совершенным образцом и несовершенными копиями его; посредине между разумом и чувствами; он участвует и в той и другой крайности; в некотором роде он стоить на горизонте природы. Тем не менее он уверен, что духовное совершенство есть его истинное назначение. Действительно, его дух, неделимый, независимый и божественный, есть владыка вещества, a не его раб; он живёт сам по себе, всегда целостный и неприкосновенный, одарённый неисчерпаемой силой, обладающий способностью созерцать вечную истину, всегда действующий и способный победить как себя самого, так и внешний мир. Тело во всех отношениях противоположно духу. Конечное, ограниченное, подчинённое, зависимое, слабо по себе оно ничто: оно только средство, орудие. Какова же цель жизни, свойственная нашему духу. Он очевидно предназначен к пониманию разумом высшей истины и к достижению волей высшего блага. Доказательство, что именно таково призвание человека состоит в том, что его разум и воля ненасытны и неутомимы. Тотчас же, как дух замечает какой-нибудь проблеск света, какое-нибудь благо, он с горячностью стремится к ним, он направляет к ним свои желания и изыскания. Инстинкт совершенства для нас естественен и врождён нам. Мы не выносим ничего изолированного, частичного, колеблющегося, неполного; мы требуем, чтобы всё было полным, постоянным, всеобщим и необходимым. Даже наши чувства, также как и наше воображение, имеет неограниченную сферу действия; в какую бы сторону они не направлялись, они всегда в центре и никогда не достигают окружности. Испытываемая нами необходимость в бесконечном совершенстве не пустая мечта, не каприз, не похоть мысли; это действительная и постоянная потребность, благороднейшая и самая законная из всех наших потребностей. Всё созданное, во всём его великолепии, старается удовлетворить её. Если человек предназначен к познанию вселенной, пусть он обратит свои взоры и свои мысли к небу и к окружающим его мирам.

(Там же)

3. Вселенная ▲

Мир может всё, производить всё и есть – всё во всём; бесконечное разнообразие его частей составляет единое бытие. Познание этого единства составляет цель философии и всякого познания природы.

Для того, чтобы проникнуть в самые глубокие таинства, нужно исследовать конечные цели явлений, maximum и minimum. Величайшее затруднение состоит не в открытии точки соприкосновения противоположностей, а в том, чтобы из этой точки соприкосновения выделить противоположности – такова вся тайна, всё торжество искусства.

Чем более наш разум усваивает средства и методы высшего разума, который есть и познаваемое и познающее, тем более мы в состоянии познавать целое. Кто понял и обладает этим единством, тот обладает всем; кто не может достигнуть этого единства, тот не постиг ничего.

Всякое дыхание да хвалит и да благословляет бесконечное бытие, причину, принцип, единство и целое.

(Там же)

ГЛАВА ВТОРАЯ ▲

Английская философия ▲

I. Бэкон Френсис ▲

Родился в Лондоне в 1560 г. и учился в Кембридже. Был потом при посольстве в Париже, адвокатом в совете Елизаветы и главным прокурором. При Якове получил пост великого канцлера. Благодаря придворным интригам он был в 1621 г. обвинён во взяточничестве. Он имел слабость отказаться от защиты, хотя обвинение не могло доказать против него ничего серьёзного. Осужденный на тюремное заточение, а потом освобождённый, он кончил жизнь в уединении и в бедности. Умер в 1626 г. Главнейшие его сочинения: Instauratio magna которого он издал только две части (De dignitate et angmentis scientiarum и Nvum organum). Опыты о морали и Афоризмы.

Афоризмы об объяснении природы и о власти человека ▲

1. Знание человека есть мерило его могущества ▲

Человек, слуга и истолкователь природы, может действовать и понимать только пропорционально своим экспериментальным и рациональным открытиям законов природы; вне их он ничего не знает и не может.

Ни рука человека, ни его ум, предоставленные сами себе, не обладают большой силой для исполнения работы; необходимы орудия и средства, в которых ум настолько же нуждается, как и рука. Точно также, как физические орудия ускоряют и регулируют движение руки, умственные орудия облегчают и дисциплинируют работу ума.

Знание человека есть мерило его могущества, потому что незнание причины ведёт к неспособности произвести следствие. Над природой восторжествовать можно только повинуясь ей; то, что в спекулятивном мышлении называется причиной, на практике делается правилом.

Вся деятельность человека состоит или в сближении естественных объектов или в их разделении; всё остальное производится природой.

Единственное основание и корень почти всех несовершенств науки состоит в том, что мы удивляемся и преувеличенно ценим силы человеческого ума и не ищем для него настоящей помощи.

Природа гораздо более утончённая, чем наши чувства и ум; поэтому все наши размышления, все теории, выдуманные человеком, всегда опасны и их следует остерегаться.

2. Логика и силлогизм ▲

Также, как науки при их настоящем состоянии не могут служить делу развития человеческой деятельности, и современная нам логика не может служить делу развития науки.

Обычная логика более пригодная для укрепления и увековечивания заблуждений, основа которых обычные понятия, чем для открытия истины; поэтому она более опасна чем полезна.

В силлогизме нельзя искать научных принципов; в нём напрасно бы было искать и посредствующих законов, потому что он не может охватить природы во всех её тонкостях; он связывает ум, а не объекты.

Силлогизм состоит из предложений, а предложения из членов; эти последние имеют значение только как понятия. Вот почему, если понятия – и это существенная сторона вопроса – смутны или порождены необдуманной абстракцией, то на них нельзя построить ничего прочного. Поэтому мы можем возлагать надежду лишь на законную индукцию.

Почти все открытия науки до селе отличались своей зависимостью от обычных понятий; для того же, чтобы проникнуть в тайны и в недра природы, необходимо, чтобы понятия были извлечены из действительности посредством более достоверного метода и чтобы ум всегда пользовался наилучшими средствами.

3. Методы апостериорный и априорный ▲

Есть и могут быть только два пути для открытия истины: один путь состоит в том, чтобы исходить из опыта и фактов и от них сразу восходить до общих принципов и в силу этих принципов, признаваемых бесспорными, установить второстепенные законы – именно этому пути и следуют обыкновенно в настоящее время; другой путь состоит в том, чтобы из опыта и фактов получить законы, восходя постепенно и без перерывов, до более общих принципов, которые и получаются в конце концов – это истинный путь, но его до сих пор не испытали ещё.

Разум, предоставленный сам себе, следует по первому из этих путей и по нему также идёт и диалектика; ум стремится поскорее дойти до первых принципов, на которых он и успокаивается; едва вкусив опыта, он уже оставляет его; в особенности эти дурные склонности были развиты диалектикой для того, чтобы придать более блеска своим аргументам.

Разум, предоставленный сам себе, у человека разумного, терпеливого и серьёзного, в особенности если такому человеку не мешают общепринятые учения, пробует иногда и другой путь, но с значительным успехом, потому что ум без помощи правил и орудий беспомощен и неспособен проникнуть в тайны природы.

И тот и другой метод исходят из опыта и доходит до первых принципов; и тем не менее между ними громадное различие: первый только мимоходом касается опыта и фактов, а второй последовательно и старательно изучает их; первый сразу устанавливает известные общие принципы, абстрактные и бесполезные, а второй постепенно доходит до законов, в действительности существующих в природе.

Абсолютно невозможно, чтобы принципы, устанавливаемые аргументацией, могли расширить поле нашей деятельности, потому что утончённость природы тысячекратно превосходит утончённость наших рассуждений. Принципы же, извлекаемые из фактов закономерно, раскрывают и указывают в свою очередь на новые факты и таким образом оплодотворяют науку.

Распространённые в настоящее время принципы имеют своим источником поверхностный и обыденный опыт и незначительное количество самих по себе очевидных фактов; они простираются вглубь и в ширь лишь постольку, поскольку простирается такой опыт – поэтому не удивительно, что они обладают творческой силой. Если случайно представляется факт, которого до сих пор не замечали или не знали, спасают принцип какой-нибудь пустой оговоркой, тогда как было бы более согласным с истиной изменить его.

Для лучшего уяснения нашей мысли назовём те рациональные понятия, которые вносят и в изучение природы, предпонятиями (догадками) о природе – потому что такой способ изучения природы смел и преждевременен; а тому знанию, которое законным путём исходит из опыта, дадим название истолкования природы.

Тщетно надеяться на развитие науки, если мы будет только прививать ветки к устаревшему стволу; следует возродить всё до самых корней, если мы не хотим вечно вращаться в одном и том же кругу, без сколько-нибудь заметного прогресса.

Единственное средство для осуществления наших целей состоит в том, чтобы умы обратились к изучению фактов, чтобы они на время отказались от пользования понятиями и занялись действительностью.

(Афоризмы)

4. Идолы и заблуждения человеческого ума ▲

Человеческий ум поклоняется четырём идолам¹ – для лучшего уяснения нашей мысли назовём их так: идолов первого рода идолами трибы² [или племени]; второго идолами пещеры; третьего рода, идолами форума [или площади]и, наконец четвёртого, идолами сцены.

Образование понятий и принципов при посредстве законной индукции, конечно, составляет настоящее средство уничтожить и прогнать идолов; но всё же очень полезно знать этих идолов; между изучением идолов и истолкованием природы существует такое же отношение, как между изучением софизмов и обычной диалектикой.

Идолы трибы основываются на самой природе человека и на трибе³ или человеческом роде. Ошибочно утверждают, будто человеческие чувства суть мерило всего; наоборот, все восприятия, как чувств, так и ума, имеют отношение более к нам, чем к природе. Человеческий разум по отношению к явлениям представляет неверное зеркало, которое принимая отражение явлений, примешивает к их свойствам свои собственные и таким образом извращает их.

Идолы пещеры имеют основание в личной природе каждого, потому что каждый человек, независимо от заблуждений, общих всему человеческому роду, имеет в себе пещеру, в которой преломляется и извращается естественный свет или в силу частных, свойственных каждому, предрасположений, или в силу воспитания и влияния других людей, или в следствие чтения и авторитета тех, кому человек удивляется и кого он почитает, или в силу разницы в впечатлениях, смотря потому влияют ли они на ум предупреждённый и непокойный или на ум ровный и спокойный и при различных условиях, так что человеческий ум есть нечто постоянно изменчивое, беспокойное и часто управляемое случайностями. Поэтому Гераклит прав, говоря, что люди ищут знания каждый в своей ограниченной сфере, а не в великой всеобщей сфере.

Существуют идолы, порождаемые соединением и обществом людей – этих идолов мы назвали идолами форума (или площади) для обозначения, сношений и общения между людьми, порождающих их. Люди сообщаются друг с другом посредством речи, и смысл слов определяется обычными понятиями. Поэтому ум подчинён печальной тирании слов. Определения и объяснения, которыми вооружаются учёные, не освобождают их от этой тирании. Слова насилуют и смущают ум и благодаря им люди вовлекаются в бесконечные и беспощадные споры.

Наконец существуют идолы, вводимые в ум различными философскими системами и дурными методами доказательства; таких идолов мы называем идолами сцены, потому что, по нашему мнению, всё до сих пор изобретённое и пользующееся доверием философии суть выдуманные и разыгрываемые пьесы, в каждой из которых изображается воображаемый, театральный мир; мы говорим не только о теперь распространённых и о древних системах философии, потому что можно изобрести и составить много других пьес такого же рода, и потому что совершенно различные заблуждения имеют почти одинаковые причины. Мы имеем также ввиду не одни только общие системы философии, а и принципы и аксиомы различных наук, весь авторитет которых состоит в традиции, слепой вере и в отсутствии размышления.

¹) «idolum» в греческом языке означало «призрак» или «видение»;

²) idola tribus – «идолы племени»;

³) tribe – племя

(Novum organum)

5. Заблуждение происходящее от стремления к обобщениям ▲

Человеческий ум естественно склонен предположить в явлениях более порядка и сходств, чем их имеется в действительности, природа полна исключений и разнообразия, а ум везде видит гармонию, согласие и подобие. Поэтому ошибочно полагают, будто все небесные тела описывают в своём движении совершенные круги, поэтому и не допускают существования в действительности спиральных и извилистых линий. Потому же ввели элемент огня и его орбиту, чтобы дополнить симметрию с тремя другими открываемыми нам опытом элементами. Этим же обуславливается предположение, будто элементы в десять раз легче один другого, следуя при том восходящей прогрессии – и тому подобные бредни. И не только принципы могут быть химерическими, но и сами понятия.

Человеческий ум, раз его соблазнят известные идеи, или своим собственным очарованием, или силой традиции и возбуждаемой ими верой, заставляет всё приводиться к этим идеям или согласовываться с ними; и хотя опыты, опровергающие эти идеи, и многочисленны и убедительны, ум или пренебрегает ими, или отвергает их, или устраняет посредством оговорок, так как он хочет сохранить неприкосновенным весь авторитет своих любимых идей. Мне очень нравится ответ человека, которому показали в храме приношения людей, избежавших опасности крушения и спросили его при этом, признаёт ли он провидение, и который ответил на это: а где же изображения тех, которые несмотря на все свои обеты погибли? Именно такому методу рассуждения следуют всякие суеверия: астрология, толкование снов, угадывание, предсказания; люди, находящиеся под властью подобных химер, отмечают все осуществившиеся предсказания, но не считают и не обращают внимания на те более многочисленные случаи, когда события не оправдали предсказаний. Подобный же недуг ещё более свирепствует и в философии и в науке: раз учение принято, оно извращает всё, что ему противно, как бы разумно и доказательно это не было; оно всё мерит своей меркой. Если бы ум не был даже столь легкомысленен и слаб, он всегда сохраняет опасную склонность поражаться более положительным фактом, чем отрицательным опытом; тогда как он должен бы был одинаково доверять и тому и другому и тогда как именно в отрицательном опыте заключается основа истинных принципов.

В особенности человеческий ум поражается фактами, представляющимися ему внезапно и в совокупности, фактами, которые обыкновенно наполняют наше воображение; известная незаметная тенденция заставляет его предполагать и верить, что всё остальное подобно этим поразившим его фактам; он по своей природе мало склонен приступить к необычным для него опытам, идти по непротоптанным дорогам, где принципы подвергаются огненному испытанию; он неспособен даже приступить к таким опытам, если только его не заставят сделать это железные правила и неумолимая сила.

Человеческий ум вечно колеблется и не знает ни отдыха, ни границ; он всегда идёт дальше хотя и тщетно. Так, например, не могут понять, что мир где-нибудь кончается; не могут представить себе границ, не представляя чего-нибудь за ними. Таким же образом не могут понять, как протекала до сего дня вечность; потому что отличие между вечностью до и вечностью после, к которому прибегали в подобном вопросе, нельзя понять никоем образом, ибо тогда, действительно, одно бесконечное было бы больше другого, бесконечное имело бы предел и, стало быть, было бы конечным. Бесконечная делимость линии ставит нас в такое же затруднение, происходящее от того же беспредельного движения мышления. Но в особенности неудобна такая неспособность фиксировать свою мысль при изыскании причин; так как самые общие законы природы должны быть первичными фактами – и таковы они и в действительности – и так как их причина не существует в действительности, то человеческий ум, не способный успокоиться на этом, ищет чего-нибудь более ясного, чем эти факты. При этом, желая подняться на большую высоту, он нисходит к человеку, обращаясь к конечным причинам, существующим более в нашем уме, чем в действительности и изучением которых было столь извращено философское мышление. Настолько же легкомысленно и неуместно искать причины самых общих фактов, насколько легкомысленно и неуместно не искать причины фактов вторичных и производных.

Там же (Введение)

II. Гоббс ▲

Родился в 1588 г. в Мальмсбери, умер в 1679. Учился он в Оксфорде и несколько раз путешествовал по Франции и Италии, где познакомился с Гассенди, Галилеем и Декартом. Будучи ревностным приверженцем короля, он принимал деятельное участие в политическом движении Англии, и в своём Leviathan, seu de materia, forma ef potestate civitatis ecclesiasticae et civilis («Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского») (1650) защитил теорию деспотизма. Другие его сочинения: Elementa philosophica de cive; «Человеческая природа», Quaestiones de litertate, Necessitate et Casu («Вопросы о грамотности, Необходимости и случайности»).

1. Материализм Гоббса ▲

Ощущение есть начало познания; всякое знание происходит от него. Само же ощущение есть ничто иное, как движение известных частей, существующих внутри чувствующего существа и эти части суть органы, при посредстве которых мы чувствуем.

Память есть чувство того, что мы получили ощущение.

Воображение же есть продолженное, но ослабленное ощущение.

Как стоячая вода, приведённая в движение брошенным камнем или ветром, не прекращает движение тотчас же, как камень упадёт на дно или по прекращении ветра, так и эффект, производимый предметом на мозг, не прекращается при прекращении действия предмета на органы. Хотя ощущения более не существует, но его отражение или его понятие остаётся, только более смутные. Эту то неясную и смутную концепцию мы называем фантазией или воображением. Таким образом воображение можно определить ка концепцию, которая остаётся, но мало по малу ослабляется после деятельности чувств.

(О человеческой природе, гл. XI 3)

2. Желание ▲

Понятия и воображение суть ничто иное, как движения, возбуждаемые в мозгу; так как такое движение не останавливается в мозгу, а сообщается сердцу, то оно по необходимости должно помогать или останавливать движение, именуемое жизненным. Когда оно помогает или благоприятствует ему, его называют удовольствием, довольством, благополучием и оно в действительности есть ничто иное, как движение в сердце, точно также как понятие есть ничто иное, как движение в мозгу – и предметы, производящие такое движение, называются приятными, прелестными т. п. Относительно же вызывающего такое движение предмета оно называется любовью. Когда же это движение ослабляет или останавливает жизненное движение, то его называют страданием. Относительно же производящего его предмета оно именуется ненавистью.

Движение, в котором состоит удовольствие или страдание, есть сила, привлекающая нас к предмету, который нам нравится и удаляющая от того, который нам не нравится. Такое движение называется стремлением или желанием, когда предмет приятен; отвращением, когда он естественно не нравится нам и страхом, если мы ожидаем от него чего-нибудь неприятного.

(Там же)

3. Воля ▲

Действия следуют непосредственно за первым желанием в том случае, когда мы действуем внезапно; или когда за первым желанием следует какое-нибудь представление о зле, которое может произойти для нас от такого действия – и тогда страх удерживает нас и мешает нам действовать. За этим страхом может последовать новое желание, а за ним новый страх, и это продолжится до тех пор, пока не происходит действия, или пока оно делается в силу какого-нибудь случая невозможным. Такие следующие друг за другом желания и страхи называют обсуждением. При обсуждении последнее желание, также как и последний страх, называется волей.

Так как хотение делать есть желание, а хотение не делать есть страх, то причина желания и страха есть также причина нашей воли.

Воля и желание – это одно и тоже, только рассматриваемое с разных точек зрения.

То, что происходит в человеке, когда он хочет, не отличается от того, что происходит в других животных, когда они желают, ничем, кроме обсуждения. Свобода хотеть или не хотеть у человека не больше, чем у других животных. Действительно, в том, который желает, причина желания предшествует самому желанию, так что желание необходимо следует за этой причиной. Такая свобода, которая была бы свободна от необходимости, настолько же не составляет принадлежности воли человека, как и воли животных.

(Там же XII. О телах, XXV, 12)

4. Добродетели и интересы ▲

Любовь к славе, это внутреннее чувство удовольствия, это торжество духа, есть страсть, производимая воображением или понятием о нашей силе, которую мы считаем высшей по сравнению с силой другого, с которым мы спорим или сравниваем себя.

Раскаяние есть страсть, производимая мнением или знанием, что известное совершённое нам действие не ведёт к поставленной нам цели; вследствие раскаяния мы оставляем ту дорогу, по которой шли раньше, и идём по другой, ведущей к намеченной нами цели.

Сожаление есть воображение или фикция будущего несчастья для нас самих, порождаемая сознанием несчастия другого.

Существует страсть, которую обыкновенно называют любовью, но которую следовало бы называть благожелательством или милосердием. Человек не может не чем больше доказать свою силу, как тем, что он в состоянии не только удовлетворить своим собственным желаниям, но и помочь другим в удовлетворении их желаний.

(О человеческой природе, гл. IX)

5. Политические взгляды Гоббса. Естественное состояние и естественное право ▲

В естественном состоянии каждому позволено делать всё, что он хочет. Что бы не делал человек всё само по себе не есть несправедливо.

Если один человек вредит другому, но между ними не существует никакого договора, то можно говорить, что он обижает другого, но нельзя сказать, что он совершает несправедливость. И действительно, если обиженный вздумает требовать вознаграждения, то обидчик спросит у него: чего ты от меня хочешь? Зачем бы я стал действовать в твою, а не в свою пользу? . . . И я не вижу, что мог бы сказать ему на это обиженный.

Воля вредить присуща всем людям в естественном состоянии.

При обладании нашими имуществами и вообще благами нет ничего столь приятного, как мысль о том, что они больше имуществ или благ другого. Животные, наслаждающиеся благополучием, не завидуют существам своего вида; человек, напротив, бывает всего вреднее другим именно тогда, когда у него много досуга и богатств.

(Там же)

6. Естественные законы ▲

Закон природы есть то, что повелевает нам разум относительно того, что мы должны делать или не делать для сохранения нашей жизни и частей нашего тела.

Под именем разума или естественного состояния я не понимаю, как многие, непогрешимой¹ способности, а просто настоящий акт размышления, который каждый совершает по поводу своих действий, из которых может вытекать вред или польза для других. Настоящим, истинным размышлением я называю размышление, основывающееся на истинных принципах и составленное в надлежащем порядке. Всякое нарушение естественных законов проистекает от ложного размышления или от людской глупости, не обращающих внимание на то, что оказываемые ими услуги и исполняемые ими относительно других обязанности получают воздаяния² и необходимы для собственного их сохранения.

Первый и основной закон природы состоит в том, что следует искать мира, если его возможно добиться и прибегать к войне, если мир невозможен. Этот закон я считаю важнейшим, ибо все другие проистекают из него и учат нас, как сохранить мир или как приготовится к войне.

¹) безошибочность;

²) вознаграждение

(De imperio, V)

7. Деспотизм, как условие общественного состояния ▲

Так как для сохранения мира необходимо пользоваться законами природы, а это требует соблюдения некоторых предварительных гарантий, то нам следует прежде всего найти такие гарантии. Для этого ничего нельзя выдумать иного, как снабдить каждого такими предосторожностями и такими вспомогательными средствами, чтобы захват чужого был столь опасным для человека, вздумавшего к нему прибегнуть, что каждый предпочитал бы подчинятся закону, а не нарушать его. Соглашение двух или трёх личностей не может представлять столь прочной гарантии; против подобного слабого союза всегда найдётся сильнейший враг, обладающий всеми шансами на победу. Вот почему необходимо для достижения более прочных гарантий, чтобы число лиц, заключающих оборонительный союз, было столь велико, чтобы небольшое приращение численности врагов не могло сделать их победу неизбежной.

Но как бы велико не было число лиц, соединившихся для общей защиты, они достигнут общей цели только тогда, когда сговорятся о надлежащих средствах и если каждый не захочет употреблять свои силы для удовлетворения своих фантазий.

Поэтому соглашение нескольких воль, стремящихся к одинаковой цели, ещё недостаточно для сохранения мира и для обеспечения защиты; необходимо, чтобы существовала единая воля всех, регулирующая всё, необходимое для сохранения мира и для общей защиты. А этого не может быть, если каждый не подчинит своей воли воле другого или воле некоторого собрания, решения которого относительно общего мира исполнялись бы и признавались за решение всех составляющих общество.

Тот, кто подчиняет свою волю воле другого, передаёт ему своё право на свои силы и на свои способности, так что если все делают такую уступку, то тот, кому подчиняются, приобретает такие огромные силы, которые могут привести в трепет всех, не желающих подчиниться и намеревающихся разорвать общественные узы.

Происходящий таким путём союз составляет государство, общество или, если можно так выразиться, гражданскую личность; так как воля всех членов общества составляет единую волю, то государство может быть рассматриваемо, как имеющее одну голову. Потому то его и называют собственным именем.

Тот человек или то собрание, воле которых подчинились воли всех, обладает верховной властью, пользуется верховным господством. Эта власть и право повелевать состоят в том, что каждый уступает всю свою силу такому человеку или такому собранию, держащим бразды управления. А это может быть достигнуто только при отречении от права сопротивления.

Для достижения такой гарантии недостаточно, чтобы каждый из соединившихся в качестве граждан обещал своему соседу, словесно или письменно, соблюдать законы против убийства и т. п.; потому что кому неизвестно коварство людей, кто не испытал на себе самом как мало можно доверять их обещаниям, когда полагаешься только на их совесть? Поэтому необходимо гарантировать безопасность наказаниями, а не одними только договорами и условиями.

Для безопасности каждой личности, а также и для сохранения общественного мира необходимо, чтобы право употреблять меч при наложении наказаний было вручено одному человеку или одному собранию. Необходимо признать, что лицо, обладающее таким правом или собрание, пользующееся такой властью, имеют законную верховную власть; потому что тот, кто может наложить какие ему угодно наказания, имеет неоспоримое право делать всё, что хочет – а это я признаю самой абсолютной из властей и самым высшим суверенитетом.

(Там же, VI)

8. Абсолютная власть Государя ▲

Достоверно, что все произвольные действия происходят и зависят по необходимости от воли; но воля делать или не делать что-нибудь зависит от мнения, что действие хорошо или дурно и от надежды или страха наказания или вознаграждения за действие; так что действия личности управляются её мнениями. Из этого вытекает очевидное и необходимое следствие, что для общего мира очень важно не позволять никакого мнения или учения, которое убеждало бы подданых, будто они, по совести, не могут повиноваться законам государства, т. е. повелениям государя или собрания, которым вручена верховная власть, или будто позволительно сопротивляться законам, или будто они должны опасаться большего наказания в случае повиновения, чем в случае неповиновения. Действительно, если один закон повелевает что-нибудь под страхом смертной казни, а другой запрещает это под страхом вечной смерти, то выйдет то, что виновные будут невинными, мятеж и неповиновение будут оправданы и всё гражданское общество будет ниспровергнуто. Никто не может служить двум господам. Так как все признают за государством право судить, что именно может способствовать его спокойствию и его защите, и так как очевидно, что известные мнения полезны и для того и для другой, то из этого следует, что решение, каковы должны быть такие мнения, принадлежит тому, кто управляет обществом или собранию, пользующемуся верховной властью.

Из того, что каждое частное лицо подчинило свою волю воле того, кто пользуется в государстве верховной властью, так что не может направлять свои силы против такой личности, очевидно следует, что государь не ответственен, как бы он ни поступил.

Необходимо, чтобы в государстве известная личность обладала верховной властью, самой высшей, какую только люди могут разумно передать и какую они могут получить; а такую власть называют абсолютной, потому что человек, подчиняющий свою волю воле государства, так что это последнее может делать всё безнаказанно и не совершая несправедливости, может создавать законы, судить, наказывать преступления, пользоваться как ему угодно, силами и средствами других – такой человек вручает государству величайшую власть, какую только возможно вручить.

Государь не ограничен законами государства. Законы суть ничто иное, как воля самого государя, т. е. сам он; а никто не имеет обязательств по отношению к себе самому.

Так как выше доказано, что до установления гражданского общества всё принадлежало всем и что никто не может сказать, что что-нибудь его, столь утвердительно, чтобы другой не мог бы признавать этой вещи с таким же правом принадлежащей ему, то из этого следует, что собственность появилась только с установлением гражданского общества и что собственностью называется то, что каждый может удержать за собой, не противореча законам и с позволения государства, т. е. того лица, которому вручена верховная власть. Если это так, то каждый может обладать только тем, чего не осмеливается коснуться ни один из его сограждан, так как все находятся под властью одного закона; но никто не может обладать такой собственностью, которая исключала бы права законодателя и составляла бы препятствие правам того, кто безапелляционно решает о всех разногласиях и чья воля регулирует воли всех.

Способность хотеть даётся человеку душой, а воля всего общества зависит от воли государя. Первого министра, через посредство которого государь управляет государством, я сравнил бы с головой, потому что голова подаёт совет, а душа повелевает.

(De imperio, V, VI, VII)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ▲

Французская философия ▲

I. Декарт ▲

Родился в 1596 г. в Ла – Э – ан – Турен (сейчас Декарт). Учился в Иезуитской коллегии Ла Флеш. Не удовлетворённый «учителями и книгами», он решился искать знания «в себе самом и в великой книге вселенной». Он поступил в качестве волонтёра сначала на службу Мориция Оранского, потом в войска разных немецких государей; потом, отказавшись от военной службы, он путешествовал по Европе, стараясь «быть более зрителем, чем действующим лицом в разыгрываемых комедиях». Вернувшись в Париж и не найдя там спокойствия и уединения, он решился удалиться в Голландию, страну политической и религиозной свободы. Там он прожил двадцать три года. По приглашению королевы Христины он поехал в Швецию. Суровость климата расстроила его здоровье и прожив в Стокгольме только несколько месяцев, он скончался в 1650 г. Главные его сочинения: Речь о методе управления своим разумом и изыскания истины в науках (1637), с приложением Диоптрики, Метеорологии и Геометрии; Размышления о первой философии, где доказывается существование бога и отличие души от тела; Принципы философии; Трактат о страстях души; Трактат о человеке и об образовании зародыша; Правила для управления умом и Письма.

1. Разум и воля ▲

Все способы мышления¹, замечаемые нами в себе, могут быть приведены к двум общим способам, из которых один состоит в замечании разумом, а другой в решении волей. Таким образом, чувствование, воображение, и даже понимание явлений чисто разумеемых, суть только различные способы замечать (воспринимать, apercevoir), а желать, иметь отвращение, убеждать, отрицать, сомневаться суть различные способы хотеть. Когда мы замечаем что-нибудь, мы не подвергаемся опасности ошибиться, если признаём лишь то, что мы ясно и определённо понимаем, как заключающееся в том, о чём мы составляем суждение; мы ошибаемся обыкновенно потому, что судим часто о том, чего мы точно не знаем.

Я признаю, что мы не могли бы ни о чём составлять суждения, если бы не вмешивался наш разум, потому что наша воля не составляет решения о том, что никаким образом не замечается нашим разумом; но так как наша воля абсолютно необходима, чтобы мы признали то, что каким-либо образом замечаем, и так как для составления суждения совсем не необходимо, чтобы мы обладали полным и совершенным знанием о предмете, то очень часто мы признаём то, о чём мы имеем только смутное понятие.

Кроме того разум простирается только на небольшое количество доступных ему предметов и его знание всегда очень ограниченно, тогда как воля в известном смысле может быть названа бесконечной, потому что нет ничего, что могло бы быть объектом какой-нибудь другой воли, даже такой безграничной воли, как воля бога, и что не могло бы сделаться и объектом нашей воли; поэтому наша воля и выходит за пределы того, что мы познаём ясно и определённо; и неудивительно, что мы заблуждаемся, так как мы постоянно злоупотребляем нашей волей.

¹) Мышление для Декарта есть синоним сознания; способы мышления суть факты сознания

(Принципы философии. I, 32)

2. Духовность я ▲

Для того, чтобы я знал, что всё ясно и определённо понимаемое мной могло быть создано богом именно таким, каким я его понимаю, достаточно, чтобы я мог ясно и определённо понимать одно без другого, чтобы быть уверенным, что одно отдельно или отлично от другого, потому что они могут быть поставлены отдельно по крайней мере всемогуществом божьим; совсем не важно, каким путём происходит такое разделение, лишь бы мы были вынуждены признать их отличными; из того же, что я достоверно знаю, что я существую и между тем не замечаю, чтобы моей природе или моей сущности было необходимо присуще что либо иное, кроме того, что я есть то, что мыслит, я заключаю, что моя сущность состоит в том, что я есть то, что мыслит, что я есть субстанция, вся сущность или природа которой есть одно мышление. И хотя возможно или даже, как сейчас увидим, достоверно, что у меня есть тело, с которым я связан, тем не менее из того, что с одной стороны я имею ясную и определённую идею о себе самом, как о чём то мыслящем, а не пространственном, а с другой стороны имею ясную идею о теле, как о чём то не мыслящем, а лишь пространственном, очевидно следует, что я, т. е. моя душа, благодаря которой я есть то, что я есть, вполне и по истине отдельна от моего тела и что она может существовать и без него.

(Размышления, VI)

3. Доказательство бытия божия несовершенством нашего бытия ▲

Я намерен рассмотреть здесь, мог ли бы я, имеющий идею о боге, иметь её, если бы бога не было. Я задаю себе вопрос, от кого я получил своё бытие? От себя ли самого, или от своих родителей, или от каких-нибудь причин, менее совершенных, чем бог; потому что нельзя представить себе чего-либо более совершенного и даже равного Ему. Если бы я был независим от кого-либо другого и сам был творцом своего бытия, я не сомневался бы ни в чём, не имел бы желаний, наконец у меня не было бы недостатка ни в каком совершенстве, потому что я дал бы себе все совершенства, о которых имею в себе самом идею. Одним словом, я был бы богом. И если бы я даже мог представить себе, что я всегда был таким, каков я есть, я не мог бы уклониться от необходимости вывода, что бог есть творец моего бытия. Ибо всё время моей жизни может быть разделено на бесконечное количество частей, каждая из которых никаким образом не зависит от других; и поэтому из того, что я существовал раньше, отнюдь не следует, что я должен существовать и теперь, если в эту минуту что-нибудь не производит меня и, так сказать заново не создаёт меня, т. е. не сохраняет меня. Но, быть может, что это существо, от которого я завишу, не есть бог и что я произведён моими родителями или какими-нибудь другими причинами, менее бога совершенными? Но этого быть не может, потому что, как я сказал выше, совершенно очевидно, что причина должна быть столь же реальна, как и её следствие и что если я есть нечто мыслящее и обладаю какой-нибудь идеей о боге, то какова бы ни была в конце концов причина моего бытия, необходимо признать, что она также есть нечто мыслящее и что она обладает идеей о всех совершенствах, приписываемых мной богу. Потом можно снова спросить: получает ли эта причина своё происхождение и своё бытие от себя самой, или от чего-либо другого? Если она получает бытие от себя самой, то из этого по вышеизложенным причинам следует, что она есть бог, так как, обладая способностью существовать сама по себе, она несомненно должна обладать в действительности всеми совершенствами, идеей которых она обладает, т. е. всеми совершенствами, понимаемыми мной в боге. Если же она получает своё бытие от какой-нибудь другой причины, то снова относительно этой причины мы задаём себе вопрос, существует ли она сама по себе или производится другой и т. д. до тех пор, пока мы, восходя с одной ступени на другую, не дойдём до последней причины, которая и будет бог. И при этом очевидно, что мы можем восходить бесконечно, так как дело идёт не столько о создавшей меня когда-то причине, сколько о причине, сохраняющей меня в настоящее время; а из того, что я существую и обладаю идеей о всесовершеннейшем существе, необходимо следует заключить, что бытие бог доказано с очевидностью.

(Размышления III)

4. Доказательства бытия божия идеей совершенства ▲

Размышляя о том, что я сомневаюсь и что поэтому моё бытие не совершенно, так как я ясно понимаю, что гораздо совершеннее знать, чем сомневаться, я исследую, откуда я получил мысль о чём-нибудь более меня совершенном и я с очевидностью знаю, что такое бытие должно быть более меня совершенным, каково бы оно вообще ни было. Мне далеко не так трудно узнать, откуда я получил мысль обо всём, находящемся вне меня, как например, о небе, о земле, о свете, о теплоте и о тысяче других явлений: так как не замечая в них ничего, что делало бы их высшими по сравнению со мной, я могу думать, что постольку-поскольку эти явления обладают каким-нибудь совершенством, они зависимы от моей природы, а если это не так, то я могу считать их ничтожными, т. е. пребывающими во мне, потому что я имею недостатки. Но невозможно рассуждать так об идее существа более меня совершенного; потому что очевидно, нельзя считать его ничтожеством, небытием, и так как невозможно также, чтобы более совершенное было следствием менее совершенного и зависело от него, так как невозможно, чтобы ничто создавалось из чего-нибудь, то я не могу производить такую идею от себя самого и мне остаётся только признать, что она вложена в меня существом, более меня совершенным, таким существом, которое обладает всеми совершенствами, о которых я могу иметь идею. Одним словом, что она вложена в меня богом¹.

¹) Ср. Размышления. «Совершенно очевидно, что в деятельной и целой причине должно быть по крайней мере столько же реальности, как и в её следствии. Идея о камне не может существовать во мне, если она не вложена в меня какой-нибудь причиной, имеющей по крайней мере столько же реальности, сколько я признаю в камне; потому что если мы предположим, что в идее есть что-либо несуществующее в её причине, то мы должны признать, что она получила это от небытия. Какой же вывод можно сделать из этого? Если реальность или объективное совершенство какой-либо из моих идей таковы, что я ясно признаю, что во мне самом, ни формально, ни по существу, нет такой реальности или такого совершенства и что, стало быть, я не мог быть их причиной, то из этого необходимо следует, что я не один в мире, что в нём существует что-нибудь другое и что это другое и есть причина моей идеи.

Из всех существующих во мне идей, кроме той, которую я имею о себе самом, имеются идеи о боге, о телесных и неодушевлённых предметах, об ангелах, о животных, и, наконец о подобных мне людях. Что касается идей представляющих мне других людей или животных или ангелов, то я понимаю, что они могут быть образованы посредством смешения других идей. Что же касается идей телесных, то я не признаю в них ничего столь возвышенного и столь превосходного, что не могло бы произойти от меня самого. Под именем бога я понимаю субстанцию бесконечную, вечную, неизменяемую, независимую, всепознающую, всемогущую и которая создала и произвела и меня самого и всё существующее (если верно, что оно существует). Такие атрибуты столь возвышены и столь превосходны, что чем более я думаю о них, тем менее убеждаюсь, что моя идея о них могла проистекать от меня самого. Из всего сказанного необходимо заключить, что бог существует, потому что хотя у меня есть идея о субстанции уже по тому одному, что я сам есть субстанция, тем не менее я, как существо, не имел бы идеи о бесконечной субстанции, если бы она не была вложена в меня субстанцией действительно и по истине бесконечной».

(Речь о методе, часть IV)

5. Идея бесконечного не может иметь объекта в нас самих ▲

Может быть, что я есть нечто большее, чем полагаю, что все совершенства, приписываемые мной богу, находятся во мне самом в возможности, хотя и не появились ещё и не проявились своими действиями? Действительно, я испытал, что моё познание увеличивается и мало по малу усовершенствуется и не вижу, почему бы ему не увеличиваться таким путём до бесконечности, почему, увеличив и усовершенствовав своё познание, я не мог бы приобрести при его посредстве всех других божественных совершенств и почему, наконец, способность приобрести эти совершенства, – если правда, что она имеется у меня в настоящее время, – не была бы достаточной для создания идеи о совершенстве. Тем не менее при дальнейшем рассмотрении я нахожу, что этого быть не может, потому что во первых, что если и верно, что моё познание с каждым днём усовершенствуется, если и верно, что в моей природе имеется в возможности многое, чего в ней в действительности ещё нет, тем не менее такие мои преимущества никаким образом не приближают меня к идее, составленной мной о божестве, в котором нет ничего в одной только возможности, а всё есть действительно и фактически. Да и не представляет ли это обстоятельство, что моё познание мало по малу увеличивается и постепенно растёт, само по себе неопровержимого и совершенно достоверного доказательства несовершенства такого познания? Кроме того, хотя моё познание всё более и более увеличивается, тем не менее я не могу представить его фактически и действительно бесконечным, так как оно никогда не достигнет такого совершенства, чтобы не допускало никакого увеличения; бога же я понимаю фактически бесконечным в столь высокой степени, что ничего нельзя прибавить к Его высшему совершенству.

(Размышления, III)

6. Различие бесконечного и неопределённого ▲

Мы никогда не спорим о бесконечном, так как было бы смешно если бы мы, существа конечные, вздумали определять его и таким образом предположить его конечным, пытаясь понять его – поэтому мы не отвечаем тем, которые спрашивают, бесконечна ли половина бесконечной линии, чётное или нечётное бесконечное число и т. п., потому что подобными вещами могут заниматься только те, которые воображают, что их ум бесконечен. Мы же, видя вещи, у которых в некоторых направлениях мы не замечаем предела, ещё не убеждаемся этим, что они бесконечны, а признаём их только неопределёнными. Так например, мы не можем представить себе столь большого пространства, больше которого нельзя представить другого пространства и говорим, что определённость протяжённых объектов неопределённа; или, так как нельзя разделить тело на столь мелкие части, чтобы каждую из них было бы невозможно разделить на части ещё более мелкие, то мы говорим, что величина может быть разделена на неопределённое количество частей; или, так как мы не можем представить себе такое количество звёзд, больше которого не мог бы создать бог, мы утверждаем, что число их неопределённо и т. д.

Всё это мы называем неопределённым, а не бесконечным затем, чтобы только одного бога называть бесконечным, как потому, что мы не замечаем границ его совершенства, так и потому, что мы убеждены, что таких границ и быть не может.

(Принципы I, 26)

7. Онтологическое доказательство бытия бога посредством Его идеи ▲

Если из одного того, что в моём уме имеется идея о чём-нибудь, следует, что всё то, что я ясно и определённо признаю присущим этому предмету, действительно присуще ему, то не имеем ли мы права вывести из этого демонстративное доказательство бытия божия? Достоверно, что я нахожу в себе Его идею, т. е. идею о всесовершенном бытие, также, как я имею идею о какой-нибудь фигуре или о каком-нибудь числе; мне известно, что действительное и вечное бытие присуще Его природе, настолько же ясно и определённо, насколько мне известно, что всё то, что я могу доказать относительно каких-нибудь фигур или числа, присуще их природе; если бы даже, всё то что я говорил раньше, оказалось неверным, всё таки бытие божье должно считаться для меня по крайней мере настолько же достоверным, насколько я признаю достоверными все математические истины, относящиеся к числам и фигурам – хотя, говоря по правде, такое утверждение с первого взгляда и не представляется очевидным, а скорее походит на софизм. Приучившись во всём другом отличать бытие и сущность, я легко убеждаюсь, что бытие может быть отдалено от сущности бога и поэтому можно представлять бога не существующим в действительности. Тем не менее, когда я внимательно подумаю об этом, я убеждаюсь, что бытие настолько же не может быть отделено от сущности божей насколько не может быть отделена сущность прямолинейного треугольника от того его свойства, что сумма трёх углов равна двум прямым, или идея горы не может быть отделена от идеи долины; так что не менее трудно представить себе бога, т. е. существо всесовершеннейшее, при отсутствии Его бытия, т. е. при отсутствии совершенства, как и представить себе гору без долины.

(Размышления, III)

8. Идея бесконечного ясна и определённа, хотя и невыразима ▲

Эта идея всесовершеннейшего существа вполне верна, потому что, если можно сделать вид, что не признаёшь бытия такого существа, нельзя всё же не признать, что его идея не представляет для меня ничего реального. Эта идея очень ясна и определённа, потому что всё, что мой ум ясно и определённо понимает, как реальное и истинное и как содержащее в себе всякое совершенство, всецело содержится и включается в такой идее. И она не перестаёт быть истиной, если даже я и не понимаю бесконечного и если в боге есть многое, чего я не могу понять и что вообще никаким образом не может быть воспринято мышлением; потому что природа бесконечного такова, что я, как существо конечное и ограниченное, не могу понять её; достаточно, чтобы я понимал только это и чтобы я полагал, что всё, что я ясно понимаю и в чём, по моему суждению, имеются какие-нибудь совершенства, а также может быть и бесконечное множество другого, мне неизвестного, формально и действительно присуще богу – этого достаточно для того, чтобы моя идея о Нём была наиболее верной, наиболее ясной и определённой из всех идей находящихся в моём уме.

(Там же)

9. Непрерывное создание ▲

Всё время моей жизни может быть разделено на бесконечное количество частей, каждая из которых никаким образом не зависит от других; поэтому из того, что я существовал раньше, отнюдь не следует, что я должен существовать и в настоящую минуту, если только в эту минуту меня не производит, не создаёт, так сказать, заново, т. е. не сохраняет какая-нибудь причина. Действительно, для всех внимательно исследующих сущность времени, совершенно ясно и очевидно, что субстанция для того, чтобы сохраниться во все моменты времени, пока она существует, нуждается в такой же силе и в таком же действии, какие необходимы для её создания, если она ещё не существует. – Так что для нас совершенно очевидно, что сохранение и создание различаются только по той точке зрения, с которой мы на них смотрим, а не фактически, не в действительности.

(Там же)

10. Нравственное учение Декарта. Высшее благо состоит в доброй воле ▲

По моему мнению благом мы должны считать то, что каким-либо образом принадлежит нам и обладание чем составляет совершенство.

Высшее благо всех людей есть собрание всех благ, как душевных, так и телесных, а также и материальных, которыми могут обладать люди; но благо каждого в отдельности есть нечто другое; оно состоит только в доброй воле и в порождаемом ей довольстве – и это потому, что я не вижу никакого другого блага, столь великого и находящегося в такой полной власти каждого. Все телесные и материальные блага абсолютно не зависят от нас; душевные же блага приводятся к двум главным: к познанию и к желанию того, что хорошо; знание же часто выше наших сил, поэтому абсолютно располагать мы можем только нашей волей. А всего лучше мы можем располагать ей, приняв раз и навсегда твёрдое решение делать то, что мы считаем за лучшее и направляя все силы своего ума на познание этого лучшего; в этом и состоят все добродетели и, собственно говоря, только это одно заслуживает похвалы и славы – одним словом, только это одно порождает величайшее и прочнейшее довольство; поэтому я и признаю, что в этом состоит высшее благо.

Таким путём, я думаю, можно согласовать два противоположные и одинаково знаменитые мнения древних: т. е., мнение Зенона, признававшего высшим благом добродетель или честность и мнение Эпикура, признававшего таким благом довольство, называемое им сладострастием.

Величина блага для нас должна измеряться не одной только ценностью вещи, но также и главным образом её отношением к нам; кроме того, что свободная воля и сама по себе есть самое благородное из наших свойств, так как она делает нас в некотором роде подобными богу и даже как будто освобождает нас от подчинения Ему, она всего более свойственна нам и всего для нас важнее. А из этого следует, что величайшее довольство для нас может порождаться только ей; поэтому спокойствие духа и внутреннее удовлетворение, которыми обладают люди, знающие, что они всегда старались поступать по возможности наилучшим образом, суть удовольствия несравненно более приятные, более постоянные и более прочные, чем все другие, проистекающие из других источников.

(Письмо к королеве Швеции от 20 ноября 1647г.)

II. Паскаль Блез ▲

Родился в Клермон – Ферране Франция в 1623 г., очень в раннем возрасте он проявил заимствованную им у отца склонность к математике и в двенадцатилетнем возрасте один без помощи чтения дошёл до тридцать второго приложения Евклида. В шестнадцать лет он уже написал трактат о «Конических сечениях». Известны его изобретения и открытия, его опыты о пустом пространстве и о тяжести воздуха. В своём сочинении Provinciales – Провинциальный (1656 – 1657), он напал на распущенность нравственных учений иезуитов. В другом сочинении Pensées («Бесконечное» («Мысли»)) он защищает христианство против неверующих. Умер на тридцать втором году.

1. Бесконечное. Невозможность знания для человека ▲

Что такое человек в природе? Ничто по отношению к бесконечному и всё по отношению к бытию; середина между ничтожеством и всем. Он бесконечно далёк от понимания крайностей и цель явлений и их начало скрыты для него в непроницаемой тайне; он одинаково неспособен видеть и небытие, из коего он извлечён, и бесконечное которое поглощает его.

Что же ему делать, как не замечать некоторую видимость середины явлений, при вечном отчаянии от невозможности познать начало и конец их? Всё вышло из небытия и стремиться к бесконечному. Кто проследит этот чудесный ход явлений? Творец этих чудес понимает их, и никто другой не может понять их.

За невозможностью созерцания бесконечности люди смело направили свои силы на исследование природы, так как они до некоторой степени пропорциональны ей.

Так как природа запечатлела свой образ и образ своего творца во всём, то почти всё имеет отпечаток такой двойной бесконечности. Поэтому все науки бесконечны по обширности своих исследований; кто, например, будет сомневаться, что геометрия выставляет обширное количество предложений?

Науки бесконечны также по количеству и утончённости своих принципов, ибо очевидно, что принципы не существуют сами по себе, а опираются на другие и т. д., так что не имеется последних принципов.

Некоторые из принципов мы признаём последними также, как называем неделимой точку, дальше которой наши чувства не замечают ничего больше, хотя по природе своей такая точка делима до бесконечности.

Бесконечно большое в науке заметнее и поэтому немногие знают всё. Я буду говорить обо всём – сказал Демокрит.

Бесконечно же малое менее заметно. Философы часто хотели уяснить его, но им этого никогда не удавалось. Это обстоятельство породило все эти столь обычные названия: о принципах явлений, о принципах философии и тому подобные, столь же хвастливые, хотя и не столь бросающиеся в глаза, как De omni re scibili (обо всём, что можно знать).

Люди, естественно, считают себя способнее добраться до центра явлений, чем исследовать их окружность. Видимое пространство мира слишком очевидно превосходит нас своей величиной, но так как мы по величине превосходим малые предметы, то мы считаем себя способными обладать ими; а между тем нужно обладать не меньшей способностью для того, чтобы понять малое, чем для того, чтобы понять всё. И для того, и для другого необходима бесконечная способность, и мне кажется, что тот, кто понял бы последние принципы явлений, мог бы достигнуть и познания бесконечного. Одно зависит от другого и ведёт к другому. Крайности сходятся и, удаляясь, соединяются, встречаясь в боге, и только в нём одном.

(Pensées)

2. О крайностях ▲

Наш разум занимает в порядке разумеемых¹ (choses intelligibles – понимаемых вещей) такое же место, какое занимает наше тело в природе.

Так как мы ограничены во всех отношениях, то такое состояние, занимающее середину между крайностями, замечается во всех наших способностях.

Наши чувства не замечают ничего крайнего. Слишком сильный шум оглушает нас; слишком яркий свет ослепляет; слишком большое или слишком малое расстояния мешают нам видеть; слишком продолжительная или слишком короткая речь затемняет для нас вопрос; излишняя истина удивляет нас; я знаю многих, которые не могут понять, что, отняв от нуля четыре, мы получим ноль (0 – 4, мы получим 0). Первые принципы чересчур очевидны для нас. Слишком много удовольствия нам неприятно; излишество созвучия в музыке нам не нравятся; излишние благодеяния нас раздражают; мы хотели бы заплатить за этот долг с излишком: Beneficia eo usque loeta sunt dum videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere, pro gratia odium redditur («Благодеяния только тогда принимаются благосклонно, когда за них можно отплатить; если же они слишком велики, то порождают не признательность, а ненависть»

Мы не чувствуем ни крайнего тепла, ни крайнего холода. Чрезмерность свойств враждебна нам, а не чувствительна; мы в этом случае уже не чувствуем, а страдаем. Слишком зелёная юность и слишком дряхлая старость мешают уму, тоже и излишество и недостаток образования. Наконец крайности для нас как бы не существуют и мы не существуем для них; или они избегают нас, или мы избегаем их.

Таково наше истинное состояние. Оно делает нас неспособными и к достоверному знанию и к абсолютному незнанию. Мы всегда находимся в середине, всегда неуверены, всегда колеблемся, всегда увлекаемы от одной крайности к другой.

К какой бы пристани мы не хотели пристать и утвердиться, она колеблется и навсегда исчезает. Ничто не останавливается для нас. Такое состояние естественно для нас и однако оно противно нашим склонностям; мы горим желанием найти твёрдую точку опоры, крайнее постоянное основание, чтобы построить на нём башню, возвышающуюся до бесконечного; но наше основание ускользает от нас и перед нами открывается бездна.

Если мы хорошенько уясним себе это, то, я думаю, что мы останемся в покое, в том положении, которое дала нам природа. Так как отведённая нам в удел середина всегда далека от крайности, то какое значение могут для человека иметь несколько большие познания о вещах? Разве он не всегда бесконечно далёк от конца, разве наша жизнь по своей продолжительности не одинаково далека от вечности, если мы и проживём лишние десять лет?

¹) разуметь – понимать; постигать

3. Положение человека в мире ▲

Представьте себе людей, закованных в цепи и осужденных на смертную казнь; некоторых из них режут каждый день на глазах у других, а остающиеся в живых, с горестью и без надежды смотрят друг на друга, ожидают своей очереди – и вы представите себе положение человека.

Когда я думаю о непродолжительности моей жизни, утопающей в предшествующей и последующей вечности, когда я подумаю о том малом пространстве, которое я занимаю, когда я вижу себя погружённым в бесконечную беспредельность, которую я не знаю и которая меня не знает, я прихожу в трепет и дивлюсь, что я здесь, а не там; потому что нет никакой причины, чтобы я находился здесь, а не там, в настоящем времени, а не в прошлом или не в будущем – одним словом не в вечности. Кто меня привёл сюда? По чьему повелению это место и это время предназначены для меня? Memoria hospitis unius diei praetereuntis. («Память об однодневном госте» или «Воспоминание о госте, который пробудет здесь один день»)

Сколько царств не знают нас! . . .

Вечное молчание этих бесконечных пространств пугает меня! . . .

4. О доказательствах бытия божия ▲

Удивляюсь смелости, с которой люди, обращаясь к безбожникам, говорят им о боге. Прежде всего они хотят доказать божество созданиями природы. Я не удивился бы, если бы они обращались с этим к верующим, потому что совершенно верно, что люди, имеющие в сердце своём живую веру, видят, что всё существующее есть создание бога, которого они обожают. Но для тех, для кого этот свет угас, у кого они хотели бы вновь зажечь его, для людей, лишённых веры и милости божей – говорить, что им достаточно взглянуть на окружающее, чтобы явственно увидать бога, указывать им вместо доказательств этого важного и великого вопроса на движение луны или планет и полагать, что этим можно и ограничиться, значит давать им повод думать, что доказательства нашей религии очень слабы; и теоретически и по опыту мне известно, что ничто не может возбудить в таких людях большего презрения, как подобное доказательство.

Атеизм есть признак силы ума, но только до известной степени.

Метафизические доказательства бытия божия настолько далеки от человеческого понимания и столь запутаны, что они мало действительны; некоторые в течении нескольких минут убеждаются такими доказательствами, но уже через час они бояться быть ими обманутыми.

Вот почему я и не хочу доказывать естественными причинами ни бытия божия, ни Его Троичности, ни бессмертия души – одним словом ничего в этом роде; и это не только потому, что я не чувствую себя достаточно сильным, чтобы найти в природе аргументы для убеждения закоренелых атеистов, но и потому ещё, что без Иисуса Христа такое знание бесполезно и бесплодно! Когда человек убедится, что пропорции чисел суть истины, невещественные, вечные и зависимые от первой истины, в которой они и существуют, и когда он эту истину называет богом, я не признаю ещё его стоящим на пути спасения.

Замечательно, что ни один канонический автор не пользовался естественными аргументами для доказательства бытия божия. Все они требуют веры. Давид, Соломон и другие никогда не говорили: нет пустоты, стало быть, есть бог. А ведь они были не хуже позднейших писателей, пользующихся естественными аргументами и это весьма многознаменательно.

5. Вера в бога, как предмет пари, основанного на теории вероятностей ▲

Если бог существует, Он бесконечно несоизмерим, так как, не имея ни частей, не пределов, Он не имеет к нам никакого отношения; поэтому мы не способны узнать, существует ли Он и что Он такое, a если это так, то кто осмелится разрешить вопрос о нём? Конечно, не мы, не имеющие никакого отношения к Нему. Поэтому люди, принявшие то или другое решение, не заслуживают осуждения, так как мы ничего об этом не знаем. Но они заслуживают осуждения не за то, что приняли то или другое решение, a за то, что они приняли вообще решение; потому что и тот, кто выбирает «орла» и тот, кто выбирает «решку», оба проигрывают самое верное не держать пари.

Да, но держать пари приходится; оно неизбежно в этом случае. Какое же решение нам выбрать? Так как выбирать приходится, то сообразим, какое решение меньше интересует нас. Тут проиграть можно две вещи – истину и добро, a выиграть ваш разум, вашу волю, ваше знание и блаженство, a избежать можно заблуждения и несчастия. Ваш разум тут не оскорбляется, так как выбирать всё равно необходимо то или другое. С этой стороны выбор безразличен, но тут вопрос о вашем блаженстве. Взвесим выигрыш и проигрыш, если мы выберем «орла», т. е. бытие божие. В этом случае, если мы выигрываем, то выигрываем всё, a если проигрываем, то не проигрываем ничего. Поэтому мы можем, не колеблясь держать пари за бытие божие. – Но может быть мы много ставим на ставку? Посмотрим, так ли это. Так как шансы выигрыша и проигрыша одинаковы, то даже в том случае, если бы нам пришлось только выиграть две жизни за одну, мы всё же можем биться о заклад. A если мы можем выиграть три жизни; то биться о заклад следует, так как биться о заклад во всяком случае приходится – и мы были бы неблагоразумны, если бы, вынужденные держать пари, не поставили на ставку нашу жизнь для того, чтобы выиграть в таком пари, где шансы выигрыша и проигрыша одинаковы. A ведь тут идёт дело о вечной жизни и о вечном блаженстве. A в таком вопросе если есть бесконечное количество шансов, из которых один за нас, мы всё же имеем основание ставить на ставку один, чтобы получить два, и мы действовали бы бессмысленно, если бы, будучи вынуждены биться о заклад, отказались бы поставить на ставку одну жизнь против трёх, в таком пари, в котором из бесконечного количества шансов один за нас, если только мы можем выиграть бесконечную и бесконечно счастливую жизнь. A тут именно можно выиграть бесконечную и бесконечно счастливую жизнь при одном шансе выигрыша против конечного числа шансов проигрыша, да и наша ставка тоже есть жизнь конечная. Там же, где на ставке стоит бесконечное и где нет бесконечного количества шансов проигрыша против одного шанса выигрыша, нельзя колебаться; следует рисковать всем. Так что в том случае, когда мы вынуждены держать пари, то лучше отказаться от разума, чтобы сохранить жизнь, чем рисковать жизнью ради неизвестного выигрыша, который также может случиться, как и проигрыш.

В этом случае совершенно бесполезно возражать, что выигрыш недостоверен, a риск несомненен и что бесконечное расстояние достоверности риска от недостоверности того, что мы выигрываем, сравнивает конечное благо, которым мы рискуем, с недостоверным бесконечным. Это совсем не верно; всякий игрок несомненно рискует ради недостоверного выигрыша и тем не мене он, не погрешив против разума, рискует конечным ради недостоверного выигрыша бесконечного. Нет бесконечного расстояния между достоверностью того, чем мы рискуем, и недостоверностью выигрыша – это не верно. Действительно, существует бесконечность между достоверностью выигрыша и достоверностью же проигрыша, но недостоверность выигрыша пропорциональна достоверности того, чем мы рискуем, соответственно пропорции между шансами выигрыша, так что при равенстве шансов партия равна и тогда достоверность того, чем мы рискуем, равна недостоверности выигрыша и, уж конечно, между ними нет бесконечного расстояния. Стало быть, наше предложение получает бесконечную силу, когда мы рискуем конечным в таком пари, где шансы выигрыша и проигрыша одинаковы, a выиграть можно бесконечное. Это вполне очевидно и если люди вообще способны к пониманию истины, то они должны понять эту истину.

6. Мы любим не личность, а свойства ▲

Если человек становится у окна, чтобы видеть проходящих и я прохожу мимо, то могу ли я сказать, что он стоит тут затем, чтобы видеть меня? Конечно, нет, так как он и не думал обо мне. Тот, кто любит человека ради его красоты, действительно ли любит его? Нет, так как оспа, уничтожающая красоту, не уничтожив самого человека, убьёт его любовь. А если меня любят за мой ум, за мою память, то действительно ли любят меня самого? Нет, так как я могу утратить свои свойства, не уничтожаясь сам, как личность. Но где же это Я, если оно не в теле и не в душе? Как любить тело или душу, если не за эти свойства, которые однако не суть я, так как они исчезают? Можно ли любить абстрактную субстанцию души личности и какие-либо её свойства? Это невозможно и было бы не справедливо. Стало быть, любят не личность, а только сами свойства. Поэтому и не следует насмехаться над людьми, добивающимися почестей и высших должностей, так как человека любят только за заимствованные свойства.

7. Три порядка явлений: тела, души и милосердие ▲

Бесконечное расстояние, отделяющее тело от духа, отражает бесконечно более бесконечное расстояние духа от милосердия, так как это милосердие сверхъестественно.

Какое угодно величие не может ослеплять людей, занимающихся умственным трудом. Величие духа учёных непонятно для царей, богачей, полководцев, всех этих великих плоти. Величие же Мудрости, пребывающей в боге, непонятно не только для таких людей плоти, но и для людей духа. Эти три порядка отличны по роду.

Все тела: твердь, звёзды, земля и все её царства не стоят малейшего из духов, ибо дух знает всё это и себя самого; тело же не знает ничего. Все же тела в совокупности и все духи в совокупности и все их создания не стоят малейшего движения милосердия – так как оно принадлежит к порядку бесконечно более высокому.

Все тела в совокупности не могут породить ни одной мысли; это невозможно, так как тела и мысль принадлежат к разным порядкам явлений. Все тела и умы в совокупности не могут произвести ни одного движения настоящего милосердия; это невозможно, так как милосердие принадлежит к другому порядку явлений, оно сверхъестественно.

III. Боссюэ ▲

Родился в 1627 г., в Дижоне. Учился там же в иезуитской коллегии, потом в Париже в Наваррской коллегии, где пробыл десять лет. В 1648 году принял посвящение и защищал тезу из теологии в присутствии принца Конде, которому он и посвятил её. Сделавшись знаменитым, как красноречивый оратор, в 1663 году он получил епископство Кондомское. Людовик XIV доверил ему воспитание дофина, для которого он написал Трактат о познании бога и себя самого, Логику, Речь о всеобщей истории и Политику, основанную на св. Писании. Умер в 1704 г.

I. Душа ▲

1. Любовь, как начало и принцип всех страстей ▲

Если мы сообразим, что происходит в нас, мы можем утверждать, что все наши страсти приводятся к любви, включающей в себе или возбуждающей все другие страсти. Ненависть к какому-нибудь предмету происходит от любви к другому. Болезнь я ненавижу потому, что люблю здоровье. Отвращение к кому-нибудь я питаю потому, что он составляет для меня препятствие для обладания тем, что я люблю. Желание есть любовь к благу, которым не обладаешь, а радость любовь к благу, которым обладаешь. Бегство (уклонение) от чего-нибудь и печаль есть любовь, удаляющаяся от зла, благодаря которому мы лишаемся своего блага и которое огорчает нас этим. Смелость есть любовь, предпринимающая ради обладания любимым предметом совершение самых трудных дел, а страх есть любовь, которая, угрожаемая потерей того, к чему она стремится, взволнована такой опасностью. Надежда есть любовь, льстящая себя тем, что она получит обладание любимым предметом, а отчаяние есть тоже любовь, утрачивающая предмет свой навсегда; это и причиняет уныние, непоправимое и неизлечимое. Гнев есть любовь, раздражённая тем, что у неё хотят отнять её благо и усиливающаяся защищать его. Одним словом, уничтожьте любовь и вы уничтожите все страсти; любовь производит их всех.

(Познание бога и себя самого, гл. 1)

2. Разум и вечные истины ▲

Разум человеческий имеет целью вечные истины.

Правила пропорций, которыми мы измеряем всё, вечны и неизменны.

Мы определённо знаем, что во вселенной всё производится отношением наибольшего к наименьшему и сильнейшего к слабейшему и мы знаем также, что такие отношения приводятся к принципам вечной истины.

Всё, что доказывается математикой и какой бы то ни было иной наукой, вечно и неизменно, так как доказательство в том и состоит, что мы видим, что известное явление не может быть иным, кроме того, каким оно доказывается.

Под именем же принципов вечной истины я понимаю следующее: существенный долг каждого, если только он способен рассуждать, состоит в том, чтобы жить согласно с разумом и искать своего Творца; так как если мы не будем знать Его потому, что не искали Его, мы погрешим неблагодарностью к Нему.

Все эти истины и все истины, выводимые из них при посредстве достоверного рассуждения, существуют независимо от времени; в какое бы время мы не предположили человеческий разум, он будет познавать их; но, познавая, он найдёт их истинами, а не сам сделает их таковыми; не наши познания создают свои объекты, они только предполагают их. Стало быть, эти истины существовали раньше всех веков, раньше человеческого разума и если бы уничтожилось всё, происходящее по правилам пропорции, т. е. всё, замечаемое нами в природе кроме меня самого, эти правила сохранились бы и тогда в моём мышлении и тогда я понимал бы ясно, что они всегда будут хорошими и истинными, если бы я сам уничтожился вместе со всем остальным.

(Там же гл., IV)

II. Бог ▲

1. Доказательство бытия божия посредством вечных истин ▲

Если я задам теперь вопрос: где и в каком субъекте истины пребывают вечными и неизменяемыми, я буду вынужден признать существо, в котором вечно пребывает истина и которым она вечно понимается; такое существо должно быть само истиной и притом всей истиной; от него происходит истина во всём сущем, во всём, понимаемом вне его.

Ибо все вечные истины в существе своём суть только одна истина. И действительно, при их рассмотрении я вижу, что они выводятся одна из другой. Таже истина, которая указывает мне, что движение имеет известные правила, указывает, что и действия моей воли тоже должны иметь свои правила. И обе эти истины заключаются в общей истине, что всё имеет свой закон, всё имеет свой порядок; стало быть, истина сама по себе едина. Кто знает её отчасти, тот знает многие истины, а кто познал бы их все вполне, тот познал бы единую истину.

Необходимо, чтобы истина кем-нибудь понималась вполне и сам человек представляет несомненное доказательство этого.

Рассматривает ли он сам себя или все окружающие его существа, он видит, что все они подчинены определённым законам, неизменным правилам истины. Он видит далее, что он понимает эти законы, по крайней мере отчасти, хотя он и не создал ни сам себя, ни какой-либо самой ничтожной части вселенной; он далее вполне ясно понимает, что ничего не было бы создано, если бы эти законы не понимались вполне кем-нибудь другим, и поэтому он видит, наконец, что следует признать вечную Мудрость, в которой всякий закон, всякий порядок, всякая пропорция имеют своё первоначальное основание.

(Там же)

2. Доказательство бытия божия идеей совершенства ▲

Безбожник спрашивает: почему бог существует? А я отвечу ему: почему бы Он не существовал? Потому ли, что он совершенен и потому ли, что совершенство есть причина бытия? Почему несовершенное будет существовать, а совершенное нет? То есть, почему то, что ближе к небытию, существует, а то, что не происходит ни от чего, не существует? Что мы называем совершенным? Бытие, в котором нет ни в чём недостатка. А что мы называем не совершенным? Бытие, которому чего-нибудь не достаёт. Почему же бытие, у которого нет ни в чём недостатка, не может существовать скорее, чем бытие, у которого чего-нибудь недостаёт? Почему что-нибудь да существует и почему не может быть, чтобы ничего не существовало, как не потому, что бытие лучше, чем ничто, как не потому, что ничто не может превосходить бытия и помешать бытию существовать? Но по этой же причине несовершенное не может превосходить совершенного, существовать преимущественно перед совершенным и помешать ему существовать. Кто же может помешать существованию бога – и почему небытие бога, которое безумец вообразил в сердце своём, превосходит бытие бога и почему, наконец, лучше, чтобы бога не было?

О, боже, люди губят себя таким ослеплением. Безбожник губит себя мыслью о небытии бога, которое он предпочитает Его бытию – и сам он, этот безбожник не подумает спросить у себя: почему он сам существует? Душа моя, разумная, но обладающая слабым разумом, душа, почему ты хочешь существовать и не хочешь, чтобы существовал бог? Неужели ты лучше бога? Слабая, невежественная, полная заблуждения и недостоверности в своём разуме, полная слабости в своей воле, полная безумия, увлечений, испорченности, дурных желаний душа, неужели необходимо, чтобы ты существовала, а чтобы достоверность, понимание, полное познание истины и неизменная любовь к справедливости и к правде не существовали?

(Elecations. Premiere semaine, premeiere elecation)

3. Совершенство и вечность бога ▲

Утверждают, что совершенного не существует, что оно есть только идея нашего ума, который восходя от видимого нами очами несовершенства, доходит до совершенства, обладающего реальностью только в мышлении. Таково рассуждение, делаемое безбожником в безумном сердце своём и такой безбожник не видит, что совершенное первоначально и само по себе, и в наших идеях, а не совершенное есть только упадок, падение. Скажи мне, о, душа моя, как ты поймёшь небытие иначе, как не при посредстве бытия? Каким образом поймёшь ты лишение иначе, как не через посредство формы, которой оно лишается? Каким образом понять несовершенство, как не посредством совершенства, которого оно лишено? О, душа моя, разве ты не понимаешь, что ты обладаешь разумом, но несовершенным, ибо он не знает, сомневается, заблуждается и обманывается? Чем ты считаешь заблуждение, как не лишением истины; сомнение или неясность, как не лишением разума и просвещения, а невежество, как не лишением совершенного знания? Чем ты считаешь в своей воле порок и распущенность, как не лишением правила, правды и добродетели? Стало быть, существовали искони (с незапамятных) разум, достоверное знание, истина, твёрдость, непоколебимость в добре, правило, порядок раньше, чем появилось отсутствие всего этого, одним словом, существовало совершенство раньше, чем появилось отсутствие его; раньше всякой неправильности должно было существовать нечто, бывшее само своим правилом и не могущее погрешать. Это и есть совершенное бытие бог, существо совершенное и блаженное.

(Там же)

III. Бессмертие ▲

1. Душа, как имеющая своим объектом вечные истины, вечна ▲

Посредством нашего разума мы воспринимаем вечные, ясные и бесспорные истины. Нам известно, что они всегда одинаковы и что мы сами по отношению к ним всегда одинаковы, всегда одинаково восхищаемся их красотой и всегда убеждены в их достоверности, а это указывает, что душа наша создана для неизменного и что её сущность тоже неизменна! . . Из того, что эти вечные истины составляют естественный объём разума, в силу согласования предметов с нашими способностями, очевидно, какова её сущность, очевидно, что, так как она согласованна с неизменным, то в ней пребывает начало бессмертной жизни.

Если среди созданного существует что-нибудь достойное вечной жизни, то это несомненно познание бога и любовь к Нему и то, что существует ради Его божественных воздействий.

Всякий подлежащий таким воздействиям, признает их столь справедливыми и совершенными, что захочет подлежать им вечно и в таком-то воздействии человек получает идею о вечной и блаженной жизни.

Мы имеем некоторый опыт о такой жизни в том случае, когда нам открывается какая-нибудь истина и когда, созерцая природу, мы удивляемся мудрости, создавшей всё в таком прекрасном порядке.

В этом случае мы вкушаем удовольствие столь чистое, что по сравнению с ним всякое другое удовольствие кажется нам ничтожным. Оно приводило в восторг философов и заставляло их желать, чтобы природа не давала людям никаких чувственных наслаждений, так как эти последние нарушают наше удовольствие восприятия чистой истины¹.

Кто знает, что Пифагор в восторге от своего открытия, что сумма квадратов катетов треугольника равняется квадрату основания, принёс жертву богам²; кто знает, что Архимед, увлечённый своими занятиями, забывал о пище и питии; кто знает, что Платон восхвалял блаженство людей, созерцающих красоту и добро сначала в искусстве, потом в природе и, наконец, в их источнике и принципе, т. е. в боге³; кто знает, что Аристотель восхваляет блаженные минуты, когда душа полна лишь одним созерцанием истины и признаёт только такую жизнь достойной вечности, достойной быть жизнью бога⁴; кто знает в особенности, что святые люди были настолько восхищены божественным делом познания, любви и восхваления бога, что ни на минуту не оставляли этого дела, и для того, чтобы быть в состоянии в течении всей своей жизни предаваться ему, подавляли свои чувственные желания – кто знает, говорю я, всё это, тот признаёт в умственных отправлениях начало и сущность вечно блаженной жизни.

Желание такой жизни тем более увеличивается и укрепляется у нас, чем более мы презираем чувственную жизнь и чем с большим рвением предаёмся жизни умственной.

Нельзя думать, чтобы мы утрачивали эту жизнь при уничтожении нашего тела, потому что умственные операции, как мы это видели, не связаны подобно ощущениям с телесными органами; хотя благодаря соответствию, которое должно существовать между всеми операциями духа, разум и пользуется чувствами и чувственными образами, но он воспринимает истину не от них, а обратившись к вечной истине.

¹) См. речь пифагорейца Архита, приводимую Цицероном в о Старости гл. XII.;

²) Цицерон о целях добра и зла, V, XX. Quem enim ardorem studii censetis fuisse in Archimede, qui dum in pulvere quaedam describit attentius, ne patriam quidem captam esse senserit. – Как вы думаете, для кого интенсивность изучения была в Архимеде, который, находясь в пыльном виде, описывает внимание, а не страну, даже захваченную, чтобы о ней думали;

³) См. в Пире речь Диотимы о любви и о красоте;

⁴) См. Мораль к Никомаху кн. X, гл. VII)

(«О познании бога и себя самого» гл., V)

IV. Фенелон ▲

Франциск Салиньяк де Ла Мот-Фенелон родился в 1651 г. в Перигоре, учился в коллегии Плесси, кончил курс теологии в семинарии св. Сульпиция, получил должность начальника женской духовной школы и написал по этому поводу Трактат о воспитании девочек. В 1689 г. он был назначен учителем герцога Бургундского. Его теологический спор с Боссюэ и немилость к нему Людовика XIV известны. Главные его философские сочинения: Доказательства бытия божия и Письма о метафизике, умер в 1715 г.

1. Идея бесконечного наиболее положительна из всех идей ▲

Моя идея о бесконечном не есть смутная и отрицательная идея, потому что я представляю себе бесконечное совсем не при посредстве исключения всякого ограничения. Ограничение есть простое отрицание; наоборот отрицание этого отрицания есть очень положительное утверждение. Стало быть термин: бесконечное, хотя в нашей речи оно и есть термин отрицательный и обозначает не конечное, есть термин совершенно положительный. В настоящем смысле слова отрицателен термин: конечное. Отрицательно только ограничение, потому что ограничение есть отрицание дальнейшего пространства. Стало быть, нам необходимо приучиться всегда считать термин: конечное отрицательным, следовательно термин: бесконечное есть вполне положительный. Удвоенное отрицание, т. е. отрицание отрицания есть утверждение; из чего следует, что абсолютное отрицание всякого отрицания есть наиболее положительное выражение, какое только возможно представить себе и высшее утверждение; а поэтому термин: бесконечное по своему значению есть термин бесконечно утвердительный, хотя грамматически он и кажется отрицательным.

(Existense de Dicu, II часть гл. II)

2. Идея бесконечного ясна. Солнце истины ▲

Наш ум обладает идеей о бесконечном, ибо он утверждает всё, подобающее этой идее и отрицает всё ей неподобающее. Если вы скажите мне, что бесконечное треугольно, я, не колеблясь отвечу, что не имеющее пределов не может иметь какой бы то ни было фигуры. Если вас попросят указать первую из единиц, составляющих бесконечное число, вы немедленно ответите, что в нём нет ни первой, ни последней, ни начала, ни конца и никакого числа, потому что, если бы можно было указать первую или последнюю единицу, то к ней можно бы было прибавить другую единицу, а следовательно увеличить число, а число не может быть бесконечным, когда оно может иметь предел или может быть увеличено.

Мой ум познаёт конечное только в бесконечном. Мы называем человека больным, когда у него нет здоровья, слабым, когда у него есть отсутствие силы. Болезнь, которая есть только лишение здоровья, можно представить себе только, представляя себе здоровье, как реальное благо, которого этот человек лишён; слабость можно представить себе, только представляя силу, как реальное преимущество, которого нет у этого человека; мрак, в котором нет ничего положительного, можно представить только отрицая, а следовательно и представляя себе свет, вполне реальный и вполне положительный. Точно также мы представляем себе конечное. Приписывая ему пределы, а это есть чистое отрицание большого пространства. Стало быть, конечное есть просто отсутствие бесконечного и никогда нельзя представить себе отсутствие бесконечного, не представляя самого бесконечного, также как нельзя представить болезнь, не представляя здоровья, – так как болезнь есть отсутствие здоровья.

Существует солнце умов, освещающее все умы лучше, чем видимое солнце освещает тела; это солнце даёт нам и свой свет и любовь к этому свету. Солнце истины не бросает тени и одновременно светит в обоих полушариях; оно сияет над нами и днём и ночью; оно разливает лучи свои не вне нас, ибо пребывает в каждом из нас; человек не может скрыть лучи его от другого; его видно, в каком бы уголке вселенной мы не спрятались. Человеку не нужно говорить другому: отойди, чтобы я увидал это солнце; ты скрываешь от меня лучи его и отнимаешь у меня мою долю.

Это солнце никогда не заходит и не закрывается никакими болезнями, кроме тех, которые образуются нашими страстями; оно есть свет без тени, оно освежает дикарей в их мрачных и глубоких пещерах; только больные глаза боятся его света и всё же нет ни одного человека, как бы болен и слеп он ни был, который не двигался бы при слабом свете, остающемся ему от этого внутреннего солнца совести. Этот всеобщий свет открывает и представляет нашему уму все предметы и мы ни о чём не можем судить иначе, как при его посредстве, также как не можем различить ни одного тела иначе, как при посредстве лучей видимого солнца.

Где же этот совершенный разум, столь близкий ко мне и столь от меня отличный? Необходимо, чтобы он был чем-нибудь реальным, потому что небытие не может быть совершенным и не может усовершенствовать несовершенные существа. Где же он, этот высший разум? Но бог ли он, которого я ищу?

(Там же 1 часть, гл., II)

V. Мальбранш ▲

Родился в 1638 г., а умер в 1715 г. Был священником Оратории. Случайно попавшийся ему трактат Декарта: О человеке пробудил в нём стремление к философии. Главные его сочинения. Изыскание истины (1674), Разговоры о метафизике, Христианские размышления и Трактат о морали.

1. Внутренний мир. Душа и отличие её от тела ▲

Теодор. – Так как ты этого хочешь, мой милый Арист, то я расскажу тебе о моих метафизических видениях. Но для этого необходимо покинуть эти очаровательные места, пленяющие мои чувства и своим разнообразием слишком развлекающие мой ум. Так как я до чрезвычайности опасаюсь принять за непосредственные ответы внутренней истины некоторые из моих предрассудков и те смутные принципы, которые порождаются благодаря законам соединения души и тела, и так как я не могу в этом месте не слышать некоторого смутного шума, спутывающего и волнующего все мои мысли, то пойдём отсюда, прошу тебя. Запрёмся в твоём кабинете и постараемся, чтобы ничто не мешало нам обратиться к нашему общему учителю, к всеобщему разуму, потому что нашими разговорами должна руководить внутренняя истина.

Арист. – Пойдём, Теодор, всюду, куда ты хочешь, мне противно всё, что я вижу в этом вещественном и чувственном мире с тех пор, как ты заговорил со мной о другом мире, полном духовных красот. Уведи меня в эту блаженную и очарованную сферу, покажи мне все эти чудеса, о которых ты рассказывал мне с таким довольным видом и в таких великолепных выражениях. Идём же; я готов следовать за тобой в эту страну, которую ты считаешь недоступной для людей, следующих только чувствам.

Теодор. – Ты радуешь меня, Арист; я очень доволен тобой. Ты так деликатно подсмеиваешься надо мной, что я понимаю, что ты хочешь развлечь меня, а совсем не оскорбить – и поэтому я тебе прощаю. – Ты следуешь тайному внушению твоего всегда игривого воображения. Но позволь тебе сказать, что ты говоришь о том, чего не понимаешь. Нет, я не уведу тебя в чудесную страну, чуждую тебе; но я, может быть, докажу тебе, что ты сам чужой на своей родине. Я сообщу тебе, что мир в котором ты живёшь, не таков, каким ты его считаешь, потому что он в действительности не таков, каким ты его видишь и чувствуешь. Ты судишь на основании отчётов твоих чувств об окружающих тебя предметах и твои чувства обманывают тебя больше, чем ты это думаешь. Они верные свидетели только по отношению к твоему телу и сохранению жизни. Относительно же всего остального в их показаниях нет точности; они не верны. Ты убедишься в этом, Арист, не выходя сам из себя, не уходя в ту очарованную страну, которую рисует тебе твоё воображение. Воображение любит игру. Его выходки, его извороты забавляют тебя, да и меня также. Но необходимо, чтобы в наших беседах разум играл главную роль; необходимо, чтобы он решал дело. При игре воображения он всегда молчит и тогда вместо того, чтобы заставить наше воображение умолкнуть, мы прислушиваемся к его шуткам и останавливаемся на различных изображаемых им призраках. Заставь же его уважать разум, заставь его молчать в его присутствии, если ты хочешь ясно услышать ответы внутренней истины.

Арист. – Ты, Теодор, слишком серьёзно принимаешь то, что я сказал необдуманно. Прошу извинения за эту необдуманность и я обещаю, что . . .

Теодор. – Ты не рассердил меня, Арист, а напротив обрадовал, потому что, повторяю, у тебя такое хорошее и живое воображение и я так уверен в твоём сердце, что ты никогда не рассердишь меня и всегда будешь меня радовать, если только ты будешь подсмеиваться надо мной один на один; я хочу только убедить тебя, что ты ужасно противоречишь истине. То качество, которое делает тебя таким блестящим человеком в глазах людей, которое привлекает к тебе все сердца, которое даёт тебе уважение людей, есть самый непримиримый враг разума. Я высказываю парадокс, истину которого не могу доказать теперь; но ты убедишься в нём сам по опыту и, может быть, нашей беседой убедишься в его основательности. Но до этого пока очень далеко. Но поверь мне, что глупость и остроумие одинаково мешают человеку найти истину. Разница между ними только та, что глупость обыкновенно уважает истину, а остроумие презирает её. Тем не менее, если ты решишься обуздать твоё воображение, ты беспрепятственно войдёшь туда, где разум даёт свои ответы, а когда ты некоторое время будешь прислушиваться к разуму, ты будешь тогда презирать всё, что чаровало тебя до сих пор, ты будешь питать к этому только одно отвращение, если бог коснётся твоего сердца.

Арист. – Начинай же поскорее, Теодор. Твои обещания возбуждают во мне такие страстные ожидания. Я исполню всё, что ты не прикажешь. Ну, вот мы и пришли в избранное нами для наших бесед место. Что же может помешать нам теперь углубиться в себя самих и вопрошать наш разум? Хочешь, я опущу сторы [шторы], чтобы сделать невидимым всё, находящееся в этой комнате, всё, что может поразить наше зрение.

Теодор. – Нет, мой дорогой, мрак также поражает наши чувства, как и свет. Он, правда, мешает нам видеть цвета предметов, но за то он может взволновать и испугать наше воображение. Немного спусти сторы, а то яркий свет будет беспокоить нас и будет придавать слишком большой блеск некоторым предметам. . . Отлично. . . Теперь сядем.

Отвергни, Арист, всё то, что твой ум получил при посредстве чувств. Заставь молчать твоё воображение, пусть всё молчит в тебе, даже забудь, если можешь, что у тебя есть тело и думай только о том, что я буду говорить тебе. Одним словом, будь внимательным и не остри над моим предисловием. Я требую от тебя только одного внимания. Без такой работы или битвы ума против впечатлений тела нельзя сделать завоеваний в стране истины.

Арист. – Я согласен с тобой, Теодор – говори же, но позволь мне остановить тебя, когда я не буду в состоянии следить за тобой.

Теодор. – Отлично. Слушай же:

Небытие не имеет свойств. Я мыслю, стало быть, я существую. Но что я, которое мыслит, такое в то время, когда я мыслю? Тело я, дух или человек? Об этом я пока ничего не знаю. Я знаю только, что в то время, когда я мыслю, я есть нечто мыслящее. Но подумаем. Может ли мыслить тело? Может ли рассуждать, желать и чувствовать протяжение в длину, ширину и глубину? Без сомнения, нет, потому что все способы бытия такого протяжения состоят только в пространственных отношениях, а очевидно, что эти отношения не суть восприятия, рассуждения, удовольствия, желания, чувства – одним словом, не суть мысли. Стало быть, это мыслящее я, моя собственная субстанция не есть тело, потому что мои восприятия, которые, конечно, принадлежат мне, суть нечто иное, чем пространственные отношения.

(Premier Entretien metaphisique)

2. Идеи и мир разума ▲

Теодор. – Я мыслю о множестве объектов, о числе, о круге, о доме, о тех или других существах, о бытии. Стало быть, всё это существует, по крайней мере в то время, когда я об этом мыслю. Конечно, когда я мыслю о круге, о числе, о бытии, или о бесконечном, об известном конечном существе, я замечаю реальность, потому что если бы круг, о котором я мыслю, был ничто, то мысля о нём, я не мыслил бы ни о чём. Но круг, о котором я мыслю, имеет свойства, которыми не обладает какая-нибудь другая фигура. Стало быть, этот круг существует в то время, когда я о нём мыслю, так как небытие не имеет свойств и оно не может отличаться от другого небытия.

Арист. – Как, Теодор, всё о чём мы мыслим, существует? Разве наш ум даёт бытие этой комнате, этому бюро, этим креслам, так как мы о них мыслим?

Теодор. – Погоди. Я говорю, что всё, о чём я мыслю, есть или, если хочешь, существует. Комната, бюро, кресла, которые я вижу – всё это существует, по крайней мере в то время, когда я это вижу. Но ты смешиваешь то, что я вижу, с мебелью, которой я не вижу. Между бюро, которое я вижу, и тем, которое вы думаете, что видите, различия больше, чем между вашим телом и духом.

Арист. – Отчасти я понимаю тебя, Теодор; извини, что прервал тебя. Я убеждён, что всё, о чём мы мыслим и что мы видим, имеет некоторую реальность. Ты говоришь не о предметах, а об их идеях. Да, несомненно, идеи, которые мы имеем об объектах, существуют в то время, когда представляются вашему уму. А я подумал, что ты говоришь о самих объектах.

Теодор. – О самих объектах? Ну, нет. Я стараюсь размышлять систематически. Необходимо гораздо больше принципов, чем вы полагаете, чтобы доказать то, в чём никто не сомневается; потому что, ведь, никто не сомневается, что мы имеем тело, что мы ходим по земле, что мы живём в вещественном мире. Но ты скоро узнаешь то, что понимают немногие, т. е. то, что если наше тело и живёт в телесном мире, то наш дух непрестанно переносится в мир разума, соприкасающийся с ним и поэтому делающийся для него заметным.

Так как люди считают за ничто идеи, которые они имеют о предметах, то созданному миру они придают большую реальность, чем та, которой он обладает в действительности. Они не сомневаются в существовании объектов и приписывают им многие свойства, которых те не имеют.

Они не думают только о реальности своих идей. Это потому, что они слушаются только своих чувств и недостаточно вопрошают внутреннюю истину; потому что, повторяю, гораздо легче доказать реальность идеи или, говоря твоими словами, реальность другого мира, полного духовных красот, чем доказать существование мира вещественного. И вот почему:

Идеи обладают вечным и необходимым, а телесный мир существует только потому, что богу было угодно создать его. Поэтому для того, чтобы создать мир разума достаточно вопросить свой разум, заключающий в себе идеи, им разумеемые [понимаемые], вечные и необходимые сущности – а это могут сделать все разумные или приобщённые к разуму духи.

(Deuxieme Entretien)

3. В боге мы можем созерцать всё и ничто конечное не может представлять Его. Так что достаточно мыслить о Нём, чтобы знать, что Он существует ▲

Теодор. – Ну, Арист, что ты думаешь о том мире разума, о котором мы вчера с тобой рассуждали. Твоё воображение не пугается больше его. Твой ум теперь движется твёрдой и уверенной поступью в этой стране размышления, в этой сфере, недоступной тем, которые слушаются только своих чувств!

Арист. – Прекрасное зрелище представляет, Теодор, этот архетип¹ вселенной. Я созерцал его с чрезвычайным удовольствием. Как отрадно, когда душа без страданий переносится в страну истины, где находит для себя изобильную пищу! Правда, я не привык ещё к этой божественной манне, к этой совершенно духовной пище, иногда она представляется мне уж через чур лёгкой и непитательной. Но когда я со вниманием вкушаю её, я нахожу её столь вкусной и питательной, что не могу решиться снова вернуться на вещественную землю и пастись вместе со скотами.

Теодор. – Ого, дорогой Арист! Вы это серьёзно говорите?

Арист. – Совершенно серьёзно. Нет, я не хочу больше слушаться своих чувств, я хочу всегда углубляться в себя и жить тем изобилием, которое нахожу там. Мои чувства пригодны на то, чтобы руководить моим телом на обычном пастбище и пусть моё тело следует им. Но я сам не буду следовать им; я хочу следовать только разуму и при помощи внимания вступить в страну истины, где я нахожу превосходную пищу, единственно пригодную для питания духа.

Теодор. – Теперь ты забываешь, что у тебя есть тело. Но вскоре ты будешь снова мыслить о нём или, вернее сказать, мыслить по отношению к нему. Тело, которым ты так теперь пренебрегаешь, скоро заставит тебя отправиться пасти его и заняться его потребностями. Дух не так-то легко отделяется от материи. Но пока ты чистый дух, то скажи мне, что ты открыл в стране идей? Знаешь ли ты теперь, что такое разум, о котором так много говорят в этом вещественном и телесном мире и который так мало знают? Я обещал тебе вчера поднять тебя над всеми созданиями и повести в присутствие Творца. Но не улетел ли ты туда один, не думая о Теодоре?

Арист. – Признаюсь, что мне показалось, что, нисколько не нарушая уважения к тебе, я мог один идти по указанной тобой дороге. Я следовал по этому пути и, как мне кажется, ясно понял то, что ты говорил мне вчера, т. е. что всемирный разум есть неизменная сущность и что он пребывает только в боге. Таковы в немногих словах мои мысли: суди сам, заблуждаюсь ли я. После разговора с тобой, я пребывал некоторое время в колебании. Но потом меня охватили странные стремления и мне казалось, что что-то мне неизвестное говорит мне: разум у меня общий с Теодором, почему же я не могу вопрошать его и следовать ему без Теодора? И я вопрошал его и последовал ему и он привёл меня, если только я не ошибаюсь, к Тому, который обладает им как своей собственностью, по самой необходимости своего бытия; мне казалось, что разум совершенно естественно приводит нас к Нему. Вот каким образом рассуждаю я:

Разумное бесконечное протяжение не есть модификация моего духа; оно неизменно, вечно и необходимо. Я не могу сомневаться в его реальности и в его беспредельности. А всё то, что неизменно, вечно, необходимо и в особенности бесконечно, не создано и не может принадлежать созданному. Стало быть, оно может принадлежать только Творцу и прибывать может лишь в боге. Следовательно, есть бог и разум, бог, в котором находится архетип созерцаемого мной в созданном мире, в котором я живу; бог, в котором прибывает разум, просвещающий меня чисто разумными идеями, доставляющий их в изобилии и моему уму и уму всех людей. Ибо я уверен, что они видят и могут видеть всё, что вижу и я, когда углубляюсь в себя и открываю истины или необходимые отношения, которые включаются в разумной субстанции всеобщего разума, пребывающего во мне или, вернее сказать, в котором пребывают все умы.

Теодор. – Прекрасно. Но в особенности обрати внимание на то, что бог или бесконечное не есть видимое через посредство представляющей его идеи. Бесконечное есть идея сама по себе. Оно не имеет архетипа. Оно может быть познаваемо, но не может быть создано. Только создания, те или другие существа создаются, делаются видимыми через посредство представляющих их идей даже раньше, чем они созданы. Можно видеть кругом, дом, солнце, хотя бы их и не существовало, потому что всё конечное можно видеть в бесконечном, которое заключает в себе его идею. Но Бесконечное можно видеть только в нём самом, ибо ничто конечное не может представлять бесконечного. Если мы мыслим о боге, то необходимо, чтобы Он существовал. А другое существо, хотя бы и познаваемое, может и не существовать. Можно видеть его сущность без бытия, его идею без него самого. Но нельзя видеть сущность бесконечного без его бытия, идеи бытия без самого бытия; так как бытие не имеет представляющей Его идеи. Оно не имеет архетипа, содержащего в себе всю его разумеемую (понимаемую) реальность. Оно само есть свой архетип и заключает в себе архетип всех существ.

Таким образом ты видишь, что предложение: есть бог, само по себе есть самое ясное из предложений, утверждающих существование чего бы то ни было и что оно столь же достоверно, как и предложение: я мыслю, стало быть, я существую. Кроме того, ты видишь теперь, что такое бог, ибо бытие или Бесконечное есть одно и тоже.

¹) Архетип – термин платоников, обозначающий высший тип или высший образец, идею

(Там же)

4. Наши наклонности ▲

В духовном мире наклонности ума суть тоже, что в мире вещественном движение; если бы все умы не имели наклонностей, если бы они никогда не хотели бы ничего, то в порядке духовных явлений мы не встречали бы того разнообразия, которое не только заставляет нас удивляться глубине мудрости божей, как мы удивляемся ей при созерцании разнообразия вещественных явлений, но также и Его милосердию, справедливости, благости и вообще всем Его другим атрибутам. Стало быть, различие наклонностей в умах производит следствие, подобное тому, которое производится в телах разнообразием движений; и наклонности ума и движения тел в своей совокупности составляют всю красоту созданного. Таким образом все умы должны иметь какие-нибудь наклонности, как все тела имеют различные движения. Попытаемся найти, какие наклонности они должны иметь.

Я говорил уже, что бог любил и что Его любовь дала и сохранила существам их бытие. Таким образом непрестанно внушая нам любовь, подобную Его любви, так как Его воля порождает и регулирует нашу волю, Он даёт нам все те естественные наклонности, которые не зависят от нашего выбора и неизбежно влекут нас к сохранению нашего бытия и бытия тех, с кем мы живём. Поэтому мы имеем прежде всего склонность к добру вообще и эта склонность есть принцип всех наших естественных наклонностей, всех страстей и даже всякой свободной любви нашей души, так как из этой склонности к добру вообще мы черпаем нашу силу для отречения от частных благ, не наполняющих всецело нашу душу.

Во-вторых, мы имеем наклонность к сохранению нашего бытия.

В-третьих, все мы имеем склонность к другим созданиям, полезным или нам самим, или тем, кого мы любим.

(Recherche de la verité. III. II)

5. О любви к добру вообще ▲

Громадное стремление воли ко всякому добру вообще, которым воля обладает потому, что она и создана то только для добра, заключающего в себе все блага, не может быть наполнено всеми представляемыми себе умом явлениями; а между тем это непрерывное стремление воли к добру, сообщаемое ей богом, не может остановиться. Так как это стремление никогда не прекращается, то оно неизбежно сообщает уму постоянное волнение. Воля, стремившаяся к тому, чего она хочет, заставляет ум представлять себе предметы всякого рода. Ум и представляет их себе; но душа не довольствуется ими. Она не довольствуется ими потому, что часто умственное созерцание не сопровождается наслаждением, а душа для усвоения блага нуждается в наслаждении; она не довольствуется и потому ещё, что только тот может остановить движение души, кто сообщил ей это движение. Всё то, что ум представляет себе как благо, конечно; а всё конечное может на время привлечь нашу любовь, но не может навсегда сохранить её. Когда ум занят новыми и необычными предметами, или такими, в которых есть нечто бесконечное, воля позволяет ему на некоторое время заниматься ими и внимательно исследовать их, потому что она надеется найти в них то, чего ищет и потому что то, что возвышенно и кажется бесконечным, имеет характер её истинного блага; но потом она получает к таким предметам такое же отвращение, как и ко всем другим. Поэтому воля всегда беспокойна, так как она расположена всегда искать то, чего никогда не может найти и что она, однако, всегда надеется найти. Она любит возвышенное, необычное и то, что кажется бесконечным, потому что, не найдя своего настоящего блага в обычном и знакомом, она думает найти его в неизвестном.

(Там же)

6. Симпатические наклонности ▲

Для того, чтобы понять причину и следствия этой естественной склонности¹, необходимо помнить, что бог любит все свои создания и что Он соединил их друг с другом ради их взаимного сохранения. Непрестанно любя всё, Им созданное, так как это созданное произведено Его любовью, Он непрестанно напечатлевает [сохраняет] в нашем сердце любовь к Его созданиям, непрестанно даёт нашему сердцу любовь, подобную Его любви. Для того же, чтобы естественная наша любовь к себе самим не ослабила и не уничтожила любви к находящимся вне нас предметам, для того, чтобы эти две привязанности взаимно поддерживались и укреплялись, Он настолько связал нас со всем окружающим и в особенности существами нашего вида, что их несчастия естественно огорчают нас, их радость нас радует, и их величие, их унижение как будто увеличивают или уменьшают наше собственное существование; мы даже хотели бы, чтобы этот мир не имел пределов, и мнение некоторых философов, что звёзды и вихри бесконечны, казалось им мыслью не только достойной бога, но и отрадной для людей, чувствующих тайную радость при мысли, что они составляют часть бесконечного; потому что как ни ничтожен человек, сам по себе, ему кажется, что и он становится как бы бесконечным, растворяясь в окружающем его бесконечном бытии.

Наиболее сильная связь из всех связей, соединяющих нас с Его созданиями, есть наша связь с людьми, с которыми мы живём; бог повелел нам любить их как себя самих и для того, чтобы такая любовь к ним была твёрдой и постоянной, Он непрестанно поддерживает и укрепляет её естественной любовью, напечатлеваемой [сохраняемой] Им в нас. Для этого Он создал известные, невидимые узы, как бы обязывающие нас любить их по необходимости, заботиться об их сохранении, как о своём собственном, смотреть на них, как на необходимые части составляемого нами и ими целого, без которого мы не могли бы существовать. Нет ничего более удивительного, как эти естественные отношения между наклонностями людских умов и движениями. Такая таинственная связь есть чудо, которому нельзя достаточно удивляться и которое никогда нельзя будет понять.

¹) Т.е. наша естественная любовь к нам подобным

(Там же V, XIII)

7. Метафизический принцип нравственного закона ▲

Если верно, что бог, мировое бытие, заключает в себе в образе идеи все существа и что все эти разумеемые¹ существа, имеющие в боге необходимое существование, не одинаково совершенны во всех смыслах, то очевидно, что среди них существует неизменный и необходимый порядок, что совершенно также, как существуют вечные и необходимые истины, ибо между всеми разумеемыми существами есть известные отношения, так должен существовать и неизменный и необходимый порядок, благодаря отношениям совершенства между теми же существами. Стало быть, то, что дух более благороден, чем тело, есть неизменный порядок, так же как то, что 2+2=4 или что 2+2 не 5 – есть необходимая истина.

До сих пор неизменный порядок казался скорее спекулятивной истиной, чем необходимым законом. Потому что если мы будем рассматривать порядок с вышеизложенной точки зрения, то мы увидим, что например, большее благородство духа по сравнению с телом есть истина, но из этого ещё не следует, что такая истина есть в тоже время и порядок, имеющий силу закона и что мы обязаны предпочитать дух телу. Необходимо помнить, что бог любит Себя необходимой любовью и что поэтому Он любит наиболее то, что представляет или заключает в себе наибольшее совершенство, а не то, что заключает в себе наименьшее совершенство. Так что если бы мы предположили, что разумеемый дух² в тысячу раз совершеннее разумеемого тела, то любовь, которой любит Себя бог по необходимости будет в тысячу раз сильнее по отношению к духу, чем по отношению к разумеемому телу; ибо любовь бога по необходимости пропорциональна порядку, существующему между разумеемыми существами, пребывающими в боге, так как Он необходимо любит Свои совершенства. Таким образом порядок чисто спекулятивный имеет силу закона; если мы предположим – а такое предположение есть достоверность – что бог по необходимости любит Себя, бог не может любить разумеемые тела больше, чем разумеемые духи.

Такой неизменный порядок, имеющий силу закона по отношению к богу, очевидно имеет силу закона и по отношению к нам. Так как бог создал нас по образу и подобию Своему, то Он, конечно, не может желать, чтобы мы любили больше то, что заслуживает быть любимым менее. Он хочет, чтобы наша воля согласовалась с Его волей и чтобы мы свободно и поэтому заслуженно воздавали каждому ту справедливость, которую Он воздаёт по необходимости. Стало быть, Его закон, неизменный порядок Его совершенств, есть закон и для нас и этот порядок известен нам; даже естественная любовь заставляет нас следовать ему, когда мы углубляемся в себя самих и когда наши чувства и страсти оставляют нас свободными – одним словом, когда наше самолюбие не препятствует нашей естественной любви.

¹) в данном случае разумеемый – усматриваемый; хотя есть множество связанных синонимов: усматриваемый, сказанный, руководствующий, постигаемый, понятый, чувствуемый, созерцаемый и т.д.

²) т. е. идея духа, присущая в божественном разуме; разумеемое тело есть идея тела

(Там же)

VI. Спиноза ▲

Барух Спиноза родился в Амстердаме в 1652 г. в семье португальских евреев. Синагога отлучила его, так как он утверждал на основании текстов, что библия не учит ни духовности бога, ни бессмертию души. Изгнанный из родного города попыткой убийства, жертвой которого он едва не сделался, он вынужден был искать себе убежища. Потом он вошёл в сношения с христианами и переменил своё еврейское имя на Бенедикта. Он вёл жизнь анахорета. Бедняком он прожил долгие годы в Гаге, зарабатывал себе кусок хлеба полированием стёкол для оптических инструментов. Он отказался от наследства, оставленного ему одним богатым другом и от кафедры философии в Гейдельберге, так как хотел сохранить полную независимость. Умер от грудной болезни в 1677 г. Главные его сочинения: Теолого – политический трактат, Этика, Политический трактат и Письма.

1. О бытие божьем ▲

Всякое явление должно иметь причину или основание, объясняющее почему оно существует или не существует. Например, если треугольник существует, то должно быть основание, причина его существования. Если он не существует, то опять-таки должно быть основание, причина, препятствующая его существованию, уничтожающая его. Такая причина или основание должны находиться или в самой природе явлений или вне его. Например, причина несуществования квадратного круга состоит в самой природе этого, ибо это предполагает противоречие. Точно также существование субстанции вытекает из самой её природы, включающей и существование. Наоборот, существование круга или треугольника не в природе этих предметов, а в порядке всей телесной природы, ибо из этого порядка вытекает или необходимое существование треугольника или невозможность его существования. Эти принципы очевидны сами по себе. А из них можно сделать следующий вывод: вещь необходимо существует, если нет никакого основания или причины, препятствующей её существованию. Стало быть, если нельзя указать причины, препятствующей бытию бога или уничтожающей это бытие, то следует сказать, что бог существует по необходимости. Для того же, чтобы была возможна подобная причина, было бы необходимо, чтобы она находилась или в природе, или вне её, т. е. в другой субстанции, отличной от природы; потому что представить себе эту причину в субстанции такого же рода значило бы признать существование бога. Но если мы предположим существование субстанции другого рода, чем божественной, субстанции, не имеющей с этой последней ничего общего, то она не могла бы быть ни причиной её существования, ни причиной её уничтожения. Стало быть, так как нельзя найти вне божественной природы причины, препятствующей её существованию, то такую причину следует искать в самой божественной природе, которая при подобном предположении должна заключать в себе противоречие. Но было бы нелепо признать противоречие в бытии абсолютно бесконечном и абсолютно совершенном. Стало быть, необходимо прийти к заключению, что ни в боге, ни вне Его нет никакой причины, уничтожающей Его бытие и что поэтому бог необходимо существует.

(Этика, 1)

2. Отрицание конечных причин ▲

Все конечные причины суть фикции, выдуманные людьми.

Первый недостаток этого учения состоит в том, что оно рассматривает как причину то, что есть следствие и обратно; во-вторых, оно признаёт последующим то, что есть предыдущее; наконец возвышенное и совершенное оно унижает до последней степени несовершенства. Действительно, не говоря уже о двух первых недостатках учения, как очевидных самих по себе, из предложений XXI, XXII, XXIII следует, что самое совершенное действие есть то, которое производится непосредственно богом и что действие становится всё более и более несовершенным по мере того, как его совершение предполагает большее количество посредствующих причин. Если объекты, созданные богом непосредственно, созданы для достижения цели, поставленной богом, то из этого следовало бы, что предметы, созданные богом последними, суть совершеннейшие, так как все другие созданы ради них. Нужно прибавить, что такое учение уничтожает совершенство божие, потому что если бог действует ради цели, то Он, стало быть, необходимо желает чего-нибудь, чего у Него нет. Хотя теологи и философы и различают цель, преследуемую в силу недостатка от цели ассимиляции¹, но они признают, однако, что бог создал всё ради Себя Самого, а не ради созданных Им предметов, так как раньше создания для действия бога невозможно указать другой причины, кроме Самого бога. Таким образом они вынуждены согласиться, что бог, располагая известными средствами для достижения поставленных Им целей, был некоторое время лишён самих целей и желал обладать ими.

¹) т. е. цель создания чего-либо себе подобного

(Там же)

3. Высшее благо ▲

Так как опыт выучил меня познавать, что все обычные события обыкновенной жизни ничтожны и суетны и что все объекты нашего страха не имеют в себе ничего ни хорошего, ни дурного и получают эти свойства лишь постольку-поскольку они имеют отношение к нам, я принял решение исследовать: существует ли истинное благо, способное сообщаться людям, благо, которое одно может наполнить всю душу, при котором душа отвергает всякое другое благо – одним словом, существует ли благо, дающее душе, когда она найдёт и получит его, вечное и высшее счастье?

Наше счастье и наше несчастье зависят единственно от природы любимого нами предмета, потому что предметы, не внушающие нам любви, не возбуждают ни горя, ни вражды, когда они не достаются нам, ни ревности, когда ими обладает другой, ни страха, ни ненависти – одним словом никакой страсти; тогда как все эти бедствия суть неизбежное следствие нашей привязанности к предметам преходящим.

Наоборот, любовь, имеющая предметом нечто вечное и бесконечное, возбуждает в нашей душе чистую радость, без всякой примеси печали и к такому-то завидному благу и должны направляться все наши усилия. Но не без причины я употребил выше выражение: если серьёзно смотреть на дело, потому что, как бы ясны не были мои идеи о том, что я говорю теперь, я не могу изгнать из своего сердца любви к золоту, удовольствиям и славе.

О добре и зле можно говорить только относительно, так что один и тот же объект может быть назван и хорошим и дурным смотря потому, с какой точки зрения его рассматривать. Тоже можно сказать и о совершенстве и несовершенстве. Ничто рассматриваемое само по себе, не может быть названо совершенным или несовершенным и это будет в особенности ясно для нас, когда мы узнаем, что всё происходящее происходит на основании вечного порядка и неизменных законов природы. Но человеческая слабость не позволяет нам достигнуть мыслью вечного порядка; человек признаёт человеческую природу вообще гораздо более высокой, чем его собственная природа и ему кажется, что ничто не мешает ему возвысится до этой высшей природы; он ищет средств, которые могли бы повести его к этому новому для него совершенству и всё, что представляется ему таким средством, он называет истинным благом; высшим благом для него было бы обладать вместе с другими существами, если это возможно, такой высшей природой.

Но какова именно эта природа? В своё время мы укажем, что она состоит в сознании соединения человеческой души со всей природой.

Таким образом я должен стремиться к такой цели: приобрести эту высшую человеческую природу и употребить все свои усилия, чтобы и другие приобрели её, – говоря иными словами для моего счастья необходимо, чтобы и другие возвысились до тех же мыслей, как и я, чтобы их понимание и их желания согласовались с моими; для этого же достаточно двух вещей: сначала понять всеобщую природу, насколько это необходимо для приобретения высшей человеческой природы, а потом так устроить общество, чтобы наибольшее число людей легко и наверное могло достигнуть такой степени совершенства. Следует обращать особое внимание на нравственные учения и на воспитание детей; а так как для достижения поставленной нами цели не малое значение имеет медицина, то необходимо внести порядок и гармонию во все части медицины. Так как искусство делает многие трудные вещи лёгкими и приносит нам пользу сбережением времени и труда, то не следует пренебрегать и механикой. Но прежде всего нужно искать средств исцеления нашего понимания, исправить наш разум, насколько это возможно, радикально, так чтобы он, предохраняемый от заблуждений, получил более полное понятие обо всём. Из этого очевидно, что я привожу все знания к одной цели: привести нас к тому высшему совершенству человеческой природы, о котором мы говорили, так что всё то, что в науке не может приблизить нас к нашей цели, должно быть отвергнуто как бесполезное – одним словом, все наши мысли должны быть направлены к этой цели.

4. Высшее благо есть познание бога ▲

Предложение 27. Ничто не может быть нами познаваемо как достоверно хорошее или дурное, кроме того, что ведёт нас к истинному пониманию вещей или кроме того, что удаляет нас от такого понимания.

Доказательство. Душа, поскольку она пользуется разумом, не желает ничего другого, кроме понимания и считает полезным для себя лишь то, что ведёт к этой цели (на основании предыдущего предложения). Но душа достаточно познаёт вещи лишь постольку-поскольку она имеет адекватные идеи, т. е. поскольку она пользуется разумом. Стало быть, нам ничего не известно как достоверно хорошее, кроме того, что ведёт нас к пониманию вещей и наоборот, как достоверно дурное, кроме того, что может удалить нас от такого понимания. Что и требовалось доказать.

Предложение 28. Высшее благо души есть познание бога, а высшая добродетель состоит в знании бога.

Доказательство. Высший объект нашего разума есть бог – говоря иными словами, бытие абсолютно бесконечное и без которого ничто не может существовать и быть понимаемо; следовательно, высший интерес души или её высшее благо есть познание бога. Душа действует лишь постольку-поскольку она понимает и на том же основании можно утверждать абсолютно, что душа действует посредством добродетели. Стало быть, абсолютная добродетель души есть понимание. Высший же объект нашего разума – как это уже доказано – есть бог. Стало быть, высшая добродетель души состоит в понимании или познании бога. Что и требовалось доказать.

5. Страсти, причина зла ▲

Предложение 29. Люди постольку-поскольку они подлежат столкновению пассивных склонностей, могут быть противны друг другу:

Доказательство. Один человек, например, Пётр, может быть причиной печали для Павла, потому что в нём есть нечто заслуживающее ненависти Павла или потому что Павел обладает предметом, к которому Пётр питает любовь, или наконец по какой-нибудь другой причине. Из этого следует, что Павел будет ненавидеть Петра и Пётр в свою очередь будет склонен питать к Павлу ненависть, так что они будут стараться причинять друг другу зло и таким образом будут противны друг другу. Печаль же всегда склонность пассивная. Стало быть, люди, поскольку они подлежат столкновению пассивных склонностей, могут быть противными друг другу. Что и требовалось доказать.

Следствие 1. Нет ничего в природе столь полезного для человека, как сам человек, если он живёт согласно с разумом. Потому что для человека всего полезнее то, что наиболее согласуется с его природой – это очевидно само по себе. Человек же действует абсолютно по законам совей природы тогда, когда он живёт согласно с разумом и только при таком условии природа каждого человека всегда необходимо согласуется с природой другого человека. Стало быть, для человека нет ничего полезнее в природе, как сам человек. Что и требовалось доказать.

Следствие 2. Чем более человек ищет того, что ему полезно, тем более люди взаимно полезны друг другу. Действительно, чем более человек ищет того, что ему полезно и чем более старается сохранить это, тем более у него добродетели или что тоже, тем более у него силы, чтобы действовать по законам его природы, т. е. по законам его разума. Люди же наиболее согласуются со своей природой тогда, когда они живут согласно с разумом. Стало быть, люди тем полезнее друг для друга, чем более каждый из них ищет того, что ему полезно. Что и требовалось доказать.

Схолия¹. Опыт подтверждает доказываемое предложение столь многочисленными и столь решительными свидетельствами, что все повторяют известное изречение: человек для человека бог. Тем не менее люди редко ведут жизнь согласно с разумом; большинство завидует друг другу и делает зло. И однако люди не могу выносить одиночества и им очень нравится определение человека, как общественного животного. Дело в том, что общество для человека представляет гораздо более удобств, чем неудобств. Поэтому пусть сатирики сколько им вздумается смеются над человеческими делами; пусть они презирают их; пусть меланхолики восхваляют простую жизнь полей; пусть они призирают людей и удивляются животным; опыт всегда будет говорить людям, что взаимная помощь даёт им большую возможность добывать предметы, необходимые для удовлетворения их нужд и что только соединением их сил они избегнут отовсюду угрожающих им опасностей. Я не буду доказывать, насколько предпочтительнее и достойнее нашего разума размышлять о действиях людей, чем о действиях животных, так как об этом я буду подробно говорить дальше.

¹) Примечание, пояснение к тексту

Предложение 30. Высшее благо людей, следующих добродетели, есть благо общее и поэтому все могут пользоваться им.

Доказательство. Действовать добродетельно значит действовать, руководясь разумом, а всякое действие, руководимое разумом, имеет единственной своей целью понимание; следовательно высшее благо людей, следующих добродетели, есть познание бога, т. е. благо общее всем людям, которым все могут обладать, так как природа всех одинакова.

Предложение 31. Всякий человек следующий добродетели, желая для себя блага, одинаково желает его и для других людей и он желает его тем больше, чем большим познанием о боге он обладает.

Доказательство. Люди, если они руководятся разумом, очень полезны друг для друга; а следовательно разум необходимо повелевает устроить так, чтобы люди руководились разумом. А благо, которого желает для себя человек, живущий согласно разуму, т. е. следующий добродетели, состоит в понимании. Поэтому этого блага, которое он желает для себя, он будет желать и для других. Кроме того, желание по отношению к душе составляет её сущность; сущность же души состоит в познании, включающем в себе и познание бога и эта сущность без познания бога не может существовать и быть понята. Следовательно, по мере того, как сущность души включает в себе всё большее и большее познание бога, добродетельный человек всё сильнее и сильнее желает для других блага, которого желает для себя самого. Что и требовалось доказать.

Второе доказательство. Человек тем сильнее любит то благо, которого он желает для себя, чем больше любят его и другие; следовательно, он употребит все усилия, чтобы и другие любили его; а так как это благо есть общее для всех и все могут им пользоваться, то из этого следует, что он употребит все усилия, чтобы все пользовались им и будет стараться об этом тем более, чем больше сам будет наслаждаться этим благом.

Схолия 1. Тот, кто единственно по страсти старается, чтобы другие любили то, что он любит и чтобы они жили по его воле, действуя подобным образом по слепому импульсу, становится ненавистным для всех и в особенности для людей, имеющих другие склонности и поэтому в свою очередь старающихся, чтобы все другие тоже разделяли их; кроме того, так как страсть часто заставляет людей желать, как своего высшего блага, того, что по природе может находиться в обладании только одного человека, то из этого следует, что любящие не всегда согласны друг с другом и все, находя удовольствие в восхвалении любимого предмета боятся, однако, убедить своих слушателей. Наоборот, люди, старающиеся руководить другими при посредстве разума, действуют не со страстью, а с кротостью и благожелательством и такие люди всегда согласны между собой.

Всякое желание и всякое действие, причина которого мы сами, постольку-поскольку мы имеем идею о боге, относится к религии. Набожность есть желание души, руководимой разумом, делать добро. Желание соединиться с другими узами дружбы, когда человек обладает душой, руководимой разумом, называется честностью (honnetete); честно для меня то, что имеет целью похвалу людей, руководимых разумом, а бесчестно то, что противно дружбе. Я уже говорил, каковы должны быть основы государства, а из всего предшествующего легко сделать вывод об отличии истинной добродетели (силы) от бессилия. Действительно, истинная добродетель есть ничто иное, как жизнь, регулируемая разумом, а следовательно бессилие состоит в том, что человек позволяет себе руководиться внешними целями и благодаря им решается на действия, гармонирующие с общим строем внешнего мира, а не с его собственной природой, рассматриваемой самой по себе.

6. Бессмертие разума ▲

Предложение 32. Человеческая душа не может совершенно погибнуть вместе с телом; от неё остаётся нечто вечное.

Доказательство. В боге необходимо существует понятие или идея, выражающая сущность человеческого тела, и следовательно эта идея по необходимости есть нечто, относящееся к сущности души. Но мы приписываем человеческой душе бытие, определяемое известным временем, лишь постольку-поскольку она выражает действительное существование лишь во время существования тела. А так как то, что понимается сущностью бога, как вечно необходимое, есть нечто, то это нечто, относящееся к сущности души, необходимо вечно (на основании предыдущего предложения). Что и требовалось доказать.

Схолия. Идея, выражающая сущность тела, как вечная идея, есть как мы сказали, определённый способ мышления, относящийся к сущности души и по необходимости вечный. Тем не менее невозможно, чтобы мы вспоминали о своём существовании раньше тела, так как в теле не замечается никакого следа такого существования и вечность не может измеряться временем и иметь к нему какого-либо отношения. Тем не менее мы чувствуем и сознаём, что мы вечны. Душа, действительно, не менее сознаёт то, что она понимает при посредстве разума, чем то, что находится в её памяти. Глаза души, позволяющие ей видеть и наблюдать, суть доказательства. Таким образом, хотя мы и не вспоминаем, что существовали раньше тела, мы сознаём, однако, что наша душа, поскольку она заключает в себе сущность тела, как вечную, вечна и что это вечное существование не может измеряться временем или длиться во времени. Таким образом нельзя сказать, что наша душа длиться во времени; её бытие может быть заключено в пределы известного времени лишь постольку-поскольку она включает в себе действительное существование тела и только на этом условии она имеет возможность определять во времени существование явлений и понимать их, как временные.

7. Интеллектуальная любовь бога ▲

Предложение 35. Бог любит Себя Самого бесконечной интеллектуальной любовью

Доказательство. Бог абсолютно бесконечен. Следовательно, природа бога состоит в бесконечном совершенстве, сопровождаемом как причиной, идеей о Себе Самом. А это и есть то, что в следствии предложения 32, мы назвали интеллектуальной любовью.

Предложение 36. Интеллектуальная любовь души к богу есть тоже любовь, которую питает к Себе бог, не постольку-поскольку Он бесконечен, а постольку-поскольку Его природа может выразиться сущностью человеческой души, как вечной – говоря иначе, интеллектуальная любовь души к богу есть часть бесконечной любви бога к Себе Самому.

Доказательство. Такая любовь души должна относиться к деятельности её (на основании следствия предложения 32). Стало быть, эта любовь есть действие, посредством которого душа созерцает себя саму и которое сопровождается, как причиной, идеей о боге – говоря другими словами, она есть действие, которым бог постольку-поскольку Он может быть выражен человеческой душой, созерцает Сам Себя.

VII. Ларошфуко ▲

Родился в Париже в 1613 г. Отвергнутый Ришелье и Мазарини он для удовлетворения своего честолюбия пристал к фронде¹, г-жа де Лонгвиль была его орудием и его жертвой. После восстановления порядка он достиг почестей и высших должностей и провёл остаток своей жизни среди знаменитых в то время женщин и beaux esprits. Его книга: Maximes появилась в 1665 г. Умер в 1680 г.

(¹Фро́нда (фр. Fronde — «праща») — обозначение ряда антиправительственных смут, имевших место во Франции в 1648—1653 гг. и фактически представлявших собой гражданскую войну.

1. Себялюбие ▲

Себялюбие — это любовь к себе самому и ко всему остальному ради себя. Оно делает людей идолопоклонниками и тиранима, если только счастье даёт им для этого средства.

На свете нет ничего более неудержимого, как желания себялюбца, ничего более скрытного, как его намерения и ничего более хитрого, как его поведение. Невозможно и представить себе всю его изворотливость; его превращения превосходят даже метаморфозы Вергилия, а его утончённость превосходит утончённость химии.

Себялюбие встречается во всех условиях жизни, при всяком положении; оно существует везде, живёт всем и ничем. Оно приспособляется к предметам и к их отсутствию; оно существует даже у людей, борющихся с ним; оно входит в их цели и, что всего удивительнее, оно ненавидит у таких людей само себя; оно хочет своей собственной погибели, оно стремится к саморазрушению; вообще говоря, оно заботится только о том, чтобы существовать и при этом условии оно согласно быть врагом себе самому.

Потому то неудивительно, что оно иногда сопровождается самой крайней суровостью нравов, что оно смело стремится к самоуничтожению; потому что, уничтожая себя в одном, оно возрождается в другом. Когда мы думаем, что оно перестаёт наслаждаться само собой, оно только отказывается от этого наслаждения на время или переменяет свой объект; даже в том случае, когда мы считаем его побеждённым и побитым на голову, оно торжествует в своём поражении.

Такова картина себялюбия, действия которого охватывают всю человеческую жизнь. Чувственным образом его может служить море; в приливе и отливе его волн можно видеть бурную последовательность себялюбивых мыслей и вечных движений себялюбия.

2. Себялюбие, как цель всех человеческих действий ▲

Добродетели теряются в интересе, как реки в море.

То, что мы принимаем за добродетель, часто есть просто сумма различных действий и различных интересов, приведённых в известную систему счастьем или человеческим усилием; мужчины доблестны, а женщины чисты не всегда ради доблести и чистоты.

Великие и блестящие действия, ослепляющие человечество, представляются историкам, как следствия великих целей, тогда как обыкновенно они бывают следствия расположения духа и страстей. Так, например, война Августа с Антонием, объясняемая их честолюбивыми стремлениями сделаться владыками мира, была, может быть, просто следствием ревности.

Страсти – это единственные ораторы, всегда убеждающие людей. Они суть естественное искусство, правила которого непогрешимы; самый простодушный человек, одержимый страстью, убеждает людей скорее, чем самый красноречивый человек, не имеющий страстей.

Страсти несправедливы и руководятся интересом, так что следовать им опасно и доверять им не следует даже в том случае, когда они кажутся наиболее рассудительными.

Человеческое сердце вечно порождает страсти, так что уничтожение одной почти всегда ведёт к появлению другой.

Как бы мы не старались скрывать свои страсти под оболочкой честности и благочестия, они всегда проглядывают через эту оболочку.

О всех наших добродетелях можно сказать тоже, что один итальянский поэт сказал о честности женщин: что она часто есть ничто иное, как искусство представляться честной.

Интерес говорит на разных языках и управляет самыми разнообразными людьми, даже людьми бескорыстными.

Он, ослепляя одних, просвещает других.

Если бы мы сами не обладали гордостью, мы не жаловались бы на гордость других.

3. Гордость ▲

Гордость одинакова у всех людей; различие только в средствах и в способе её проявления.

Кажется, что природа, столь мудро устроившая все органы нашего тела для нашего счастья, дала нам гордость для того, чтобы спасти нас от горестного признания наших недостатков.

Гордость играет гораздо большую роль в тех увещаниях, которые мы делаем людям, совершающим ошибки, чем доброта; мы прибегаем к этим увещаниям не для того, чтобы исправить их, а для того, чтобы убедить их, что сами мы свободны от ошибок.

Великодушие – это умелое пользование своим бескорыстием для того, чтобы вернее получить большую пользу.

Великодушие – это благородное усилие гордости, при котором человек делается властелином самого себя и в силу этого самого властелином всего.

Унижение часто бывает только притворной покорностью, которой мы пользуемся для того, чтобы вернее подчинить себе всех. Это движение гордости, при котором она унижается пред другими для того, чтобы возвысится над ними. Это притворство и хитрость; хотя подобные притворства почти бесконечны по своему количеству и формам, тем не менее следует признаться, что притворная гордость в особенности необыкновенна, когда она скрывается под видом унижения; тогда мы видим эту гордость с опущенными глазами, с скромным и покойным лицом, с кроткими и почтительными словами, полными уважения к другим и презрения к себе самому. По её уверению она не достойна почестей и неспособна к исполнению важных обязанностей; она принимает почести только как выражение людской доброты и милости счастья. Такая гордость обманывает всех, принимающих её за унижение.

Во всех слоях общества и во всех профессиях каждый носит маску; так что весь человеческий мир состоит из масок и в них мы напрасно бы стали искать чего-нибудь действительного.

Гордость, как бы утомлённая своими изворотами и своими превращениями, обманув всех персонажей человеческой комедии, показывает, наконец, нам своё настоящее лицо и проявляется в надменности; так что, собственно говоря, надменность есть просто яркое выражение и проявление гордости.

4. Похвала ▲

Мы преувеличиваем хорошие качества других скорее из уважения к нашим собственным чувствам, чем из уважения к их заслугам; мы хотим, чтобы нас хвалили, когда, по-видимому, мы хотим хвалить других.

Люди не любят хвалить других и никогда не хвалят без какого-нибудь интереса. Похвала есть искусная, скрытая и деликатная лесть, удовлетворяющая и того, кто хвалит и того, кого хвалят; один признаёт её вознаграждением за свои заслуги, а другой хвалит для того, чтобы показать свою справедливость и ум. Обыкновенно хвалят затем, чтобы получить похвалу.

Очень немногие настолько благоразумны, чтобы предпочесть полезную для них хулу вредной и губительной похвале.

Есть упрёки, которые представляют похвалу и есть похвала, которая представляет осуждение.

Отказ от похвалы есть желание, чтобы похвалили второй раз.

Желание заслужить получаемые нами похвалы укрепляет нашу добродетель; похвалы нашему уму, доблести и красоте увеличивают в нас эти свойства.

Если бы мы не льстили сами себе, лесть других не могла бы нам повредить; природа создаёт заслуги, а счастье даёт им проявиться.

5. Признательность, милосердие ▲

Люди не только способны утрачивать воспоминание о благодеяниях и оскорблениях; они даже ненавидят людей, обязавших их и перестают ненавидеть людей, их оскорбивших. Необходимость вознаграждать за добро и мстить за зло представляется им рабством, которому они подчиняются неохотно.

Милосердие государей бывает чаще всего политическим актом ради приобретения любви народов.

Такое милосердие, которое признают добродетелью, обусловливается иногда тщеславием, иногда ленью, часто страхом и почти всегда всеми этими тремя мотивами вместе.

6. Умеренность. Постоянство ▲

Умеренность счастливых людей происходит от спокойствия их характера, даваемого им счастьем.

Умеренность – это опасение возбудить зависть и презрение, которых заслуживают люди, опьянённые счастьем; это тщеславная похвала силой своего ума; наконец умеренность людей, достигших высших ступеней счастья, есть только желание показаться другим стоящими выше этого счастья.

У всех нас достаточно силы для того, чтобы вынести бедствие другого человека.

Постоянство мудрецов есть только искусство скрыть в глубине сердца своё волнение.

Люди, которых осуждают на пытки, иногда проявляют постоянство и презрение к смерти, которые в действительности только есть страх взглянуть ей прямо в лицо; можно сказать, что эти постоянство и презрение для их ума то же, что повязка для глаз.

Философия легко торжествует над прошедшими и будущими бедствиями, но бедствия настоящего торжествуют над философией.

Немногие знают, что такое смерть; обыкновенно её выносят не в силу решительности, а по привычке и по глупости; большинство умирает потому, что не умереть нельзя.

Когда великие люди падают духом от продолжительных страданий, этим самым они доказывают, что они выдерживали эти страдания только благодаря силе своего честолюбия, а не силе своей души, и что греки отличаются от простых смертных только большим тщеславием.

Для того, чтобы выносить счастье, необходима большая добродетель, чем для того, чтобы выносить несчастье.

Невозможно прямо смотреть ни на солнце, ни в лицо смерти.

7. Искренность. Дружба. Различные мысли ▲

Искренность – это чистота сердца; она встречается у очень немногих; обычная же искренность есть просто тонкое притворство для того, чтобы заслужить доверие других.

Отвращение ко лжи часто приводится к стремлению сделать наши показания более вескими и достичь того, чтобы люди питали к нашим словам религиозное уважение.

Истина произвела добра меньше, чем притворная правдивость произвела зла.

Самая бескорыстная дружба есть торговля, при которой наше себялюбие всегда надеется что-нибудь выиграть.

Гораздо постыднее не доверять друзьям, чем быть ими обманутым¹.

Наше недоверие оправдывает обманы других.

Самая тонкая из всех хитростей состоит в том, чтобы уметь притвориться, будто мы попали в расставленную нам ловушку; мы никогда так легко не бываем обмануты, как в то время, когда думаем обмануть других.

Мы настолько привыкли притворятся перед другими, что в конце концов притворяемся перед самими собой.

Если мы и сопротивляемся нашим страстям, то скорее благодаря их слабости, чем благодаря нашей силе.

Мы не чувствовали бы никогда удовольствий, если бы никогда не льстили себе.

Самое верное средство быть обманутым состоит в том, чтобы считать себя хитрее других.

Когда тщеславие не заставляет человека говорить, он говорит мало.

Человек всегда любит лучше говорить о себе дурно, чем совсем не говорить.

Мы не можем ничего любить иначе, как по отношению к себе самим; когда мы предпочитаем наших друзей самим себе, мы при это руководимся только нашим вкусом и нашим удовольствием, а дружба может быть полной и истинной только при таком предпочтении.

Первое движение радости, которое мы чувствуем при виде счастья наших друзей, не всегда происходит от доброты нашего характера или от нашего расположения к ним; чаще всего оно есть следствие себялюбия, надежды быть в свою очередь счастливыми или каким-нибудь образом воспользоваться их счастьем.

Люди недолго бы прожили в обществе, если бы не обманывали друг друга.

Упорство не заслуживает ни похвалы, ни осуждения, так как оно есть только постоянство вкусов и чувств – а эти вкусы и чувство человек не может ни дать, ни отнять у себя.

Раскаяние – не столько сожаление о сделанном нами зле, сколько опасение того зла, которое может с нами случиться.

Пороки входят в состав добродетели подобно тому, как яды входят в состав лекарств. Благоразумие умеряет их и пользуется ими против жизненных бедствий.

Есть преступления, которые делаются не преступными и даже славными, благодаря их блеску, количеству и чрезмерности. Потому то общественное воровство называется ловкостью, и несправедливый захват провинции – завоеванием.

¹) Это прекрасное правило имеет значение независимо от философии Ларошфуко

8. Огорчения ▲

Чему бы мы ни приписывали наши огорчения, чаще всего их причиняют нам интерес и тщеславие.

При огорчениях встречается различного рода лицемерие. Оплакивая утрату дорогого нам человека, мы оплакиваем самих себя; мы оплакиваем уменьшение нашего благосостояния, наших удовольствий, нашего значения в обществе; мы сожалеем о том добром мнении, которое люди имели о нас.

Таким образом слёзы, проливаемые в честь мёртвых, текут, собственно говоря, ради живых. Я говорю, что это род лицемерия, потому что при таких огорчениях мы обманываем самих себя. Бывает другое лицемерие, не столь невинное, потому что оно обманывает других: это огорчения некоторых личностей, хвастающихся своими нескончаемыми страданиями.

После того, как всеизглаживающее время уничтожило их действительное страдание, они продолжают плакать, жаловаться и вздыхать; они принимают мрачный вид и стараются убедить всех своими действиями, будто их страдание прекратиться только вместе с их жизнью. Такое утомительное и печальное тщеславие встречается обыкновенно у честолюбивых женщин. Так как их пол закрывает им все дороги, ведущие к славе, то они пытаются сделаться знаменитыми, показывая людям свою безутешность. Бывают случаи, когда из-за пустяков проливаются слёзы, очень легко осушаемые: плачут затем, чтобы получить репутацию чувствительности, плачут затем, чтобы их пожалели, плачут затем, чтобы над ними поплакали; наконец, плачут затем, чтобы избежать стыда не плакать.

В несчастии наших лучших друзей мы очень часто находим нечто нам приятное.

9. Доброта. Справедливость. Любовь ▲

Кажется, будто себялюбие иногда обманывается добротой, будто мы забываем себя, когда работаем для блага других. И однако, это самый верный путь для достижения своих целей; это значит давать под проценты, вместо того чтобы давать даром; это значит, наконец, привлечь к себе всех тонкими и деликатными средствами.

Человек, не имеющий силы быть злым, не заслуживает похвалы за свою доброту: доброта чаще всего есть только леность или бессилие воли.

Мы не всегда знаем нашу волю.

Ничего нет невозможного; есть пути, ведущие ко всему; если бы у нас было достаточно воли, у нас всегда были бы и средства.

Умеренность в пище – это любовь к здоровью или неспособность много есть.

Скромность, отказывающаяся от похвалы, в действительности есть только желание более деликатных похвал.

Порок не одобряют, а добродетель хвалят только ради интереса.

Важность – это осанка, выдуманная для того, чтобы скрывать умственные недостатки.

Удовольствие любви состоит в самой любви и мы счастливее тогда, когда имеем страсть, чем тогда, когда мы внушаем страсти другим¹.

Воспитание, которое обыкновенно дают молодым людям, внушает им новое себялюбие.

То, что называют щедростью, чаще всего есть только тщеславие. Сожаление есть сознание наших собственных бедствий в бедствиях другого. Оно есть предвидение несчастий, в которые мы можем впасть; мы помогаем другим для того, чтобы обязать их помогать в подобных случаях нам; оказываемые нами услуги, собственно говоря, представляют добро, которое мы даём авансом себе самим.

Быстрота, с которой мы верим без достаточного исследования дурному, есть следствие гордости и лености. Мы хотим найти виновных и не желаем дать себе труда исследовать само преступление.

Нет ни одного человека настолько умного, чтобы он знал всё то зло, которое он делает.

Доброта характера человека, хвастающегося своей чувствительностью, очень часто уничтожается от давления ничтожного интереса.

Отсутствие уменьшает слабые страсти и увеличивает сильные, подобно тому, как ветер тушит свечи и раздувает костёр.

Бывает скрытая ложь, так хорошо притворяющаяся истиной, что не быть обманутым ей значило бы не уметь правильно судить.

Бывают дурные люди, которые были бы менее опасными, если бы не обладали иногда добротой.

Невозможно любить во второй раз то, что мы в действительности перестали любить.

Трудно любить людей, которых мы не ценим; но не менее трудно любить и тех, которых мы ценим больше, чем самих себя.

Соки тела имеют правильное и регулированное течение, незаметно для нас движущее и направляющее нашу волю; они имеют над нами тайную власть, так что они играют значительную роль во всех наших действиях, хотя мы этого и не сознаём.

У большинства людей признательность есть только сильное и тайное желание получить ещё большее благодеяние.

Справедливость чаще всего есть опасение, чтобы у нас не отняли того, что нам принадлежит. Этим обусловливается наше уважение к интересам ближнего и старание не делать ему никакого вреда. Такой страх удерживает человека в пределах имуществ, даваемых ему по наследству или счастьем; без него человек постоянно нападал бы на имущества других.

Мы осуждаем несправедливость не из отвращения к ней, а из-за того вреда, которое она нам приносит.

Обыкновенно мы хвалим от души только тех, которые нам удивляются.

Мелкие люди оскорбляются мелочам и не замечают крупного; сильные же умы замечают всё и ничем не оскорбляются.

Наши действия подобны изречениям, которые каждый относит к тому, что ему нравится.

Дóлжно удивляться только тому, что мы ещё можем удивляться.

Тщеславие других невыносимо для нас потому, что оскорбляет наше тщеславие.

Мы могли бы страстно желать очень немногого, если бы мы совершенно хорошо знали, чего мы желаем.

Иногда при уме человек бывает глупым; но никогда не бывают глупым при рассудительности.

Мы гораздо более выиграли бы, если бы были такими, каковы мы есть на самом деле.

Наши враги в своих суждениях о нас гораздо ближе к истине, чем мы сами в наших суждениях о себе.

Настоящая доброта встречается очень редко; те, которые считают себя добрыми обыкновенно обладают только снисходительностью или слабостью.

¹) Такое же положение встречается и у Аристотеля

10. Презрение к смерти ▲

После того, как мы говорили о лживости кажущейся добродетели, следует сказать несколько слов о ложном презрении к смерти. Говорят о презрении смерти язычников, которое они почерпают в своих собственных силах, без всякой надежды на лучшую жизнь. Но есть отличие между спокойствием, с которым люди встречают смерть и презрением к ней. Первое довольно обыкновенно, но второе, по моему мнению, никогда не бывает искренним. Следует избегать рассмотрения всех подробностей смерти, если мы не хотим признать, что она есть величайшее изо всех зол. Самые умные и самые храбрые люди – это те, которые пользуются всеми благовидными предлогами, чтобы не думать о ней; но всякий человек, умеющий видеть её таковой, какова она есть на самом деле, признаёт, что она ужасна.

VIII. Бейль ▲

Родился в графстве Фуа в 1647 г. от протестантских родителей. Позже он принял католицизм, но через 18 месяцев раскаялся в этом, отрёкся от него и уехал в Женеву. Он был учителем, потом по конкурсу получил кафедру философии в протестантской академии в Седане; после был призван в Роттердам на кафедру истории и философии. Умер в 1706 году. Главное его сочинение: Dictionnaire Historique et Critique (Историко-критический словарь), появилось в Роттердаме (1607 г.) в двух томах in – folio (фолиант).

1. Возражения против оптимизма ▲

I. Так как бесконечное совершенное Существо в себе самом обладает славой и блаженством, которые не могут ни уменьшиться, ни увеличиться, то лишь одна благость побудила его создать вселенную: в этом решении не играли никакой роли стремление получить хвалу или мотивы интереса сохранить или увеличить своё блаженство и славу.

II. Благость бесконечно совершенного существа бесконечна; она не была бы бесконечной, если бы было возможно представить себе другую большую благость. Это свойство бесконечности отличает и все другие совершенства такого существа; его любовь к добродетели, его ненависть к пороку и прочее; все эти совершенства должны быть величайшими, какими только можно себе представить.

III. Так как бесконечная благость управляла Творцом при создании мира, то все свойства знания, искусства, могущества и величия, проявляющиеся в его создании, предназначены для счастья разумных существ. Творец проявлял свои совершенства затем, чтобы эти разумные существа находили блаженство в познании, удивлении и любви к высшему существу.

IV. Благодеяния, оказываемые Творцом его созданиям, способным к блаженству, направлены только на их счастье. Поэтому Творец не позволяет, чтобы эти благодеяния сделали их несчастными, и если бы злоупотребление этими благодеяниями могло погубить их, Он дал бы им несомненно средство пользоваться ими для их блага; ибо без этого они не были бы настоящими благодеяниями и его благость была бы меньшей, чем благость, какую мы могли бы представить себе у другого благодетельного существа (я говорю о причине, которая присоединила бы к своим дарам уменье пользоваться ими).

V. Злобное существо способно принести своим врагам великолепные дары, когда оно знает, что они воспользуются ими для своей погибели. Поэтому бесконечное благое Существо не могло дать своим созданиям свободной воли, которой они, как это Существо достоверно знало, воспользуются для своего несчастия. Стало быть, если Он дал им свободную волю, то к ней Он присоединил и способность пользоваться ей всегда хорошо и не позволить им ни при каких обстоятельствах пренебрегать этой способностью; если бы не было верных средств определить благое употребление этой свободной волей, Он скорее отнял бы у них эту способность, чем потерпел бы, чтобы она была причиной нашего несчастия. И это тем очевиднее, что свободная воля есть милость, оказанная нам по Его доброй воле без нашей просьбы; так что всеблагое Существо было бы ещё более ответственно за приносимые людям свободной волей несчастия, чем в том случае, когда эта свободная воля была бы дана им по их просьбе.

VI. Столь же верно можно отнять жизнь у человека, дав ему шёлковый шнурок, которым он, как это достоверно известно, задушит себя, как и велеть другому зарезать его. Употребляя первое средство, мы также желаем его смерти, как и пользуясь вторым; в первом случае наше намерение даже более злостно, так как на самого человека возлагается вся вина его погибели.

VII. Истинный благодетель быстро оказывает благодеяние, не ожидая того, чтобы те, которых он любит, страдали от нищеты, благодаря лишению того, что он может дать им сразу, без всякого труда и без всякого неудобства для себя. Если ограниченность его сил не позволяет ему делать добро, не чувствуя страдания или какого-нибудь другого неудобства, он примиряется с этим, но всё-таки с сожалением; он всегда старается быть полезным, когда может, не примешивая к своим милостям какого-либо зла. Если выгода, которая может произойти от допускаемого им зла, столь же легко может произойти и из чистого добра, то он и примет этот прямой путь добра, а не обходной путь, ведущий от зла к добру. Если он даёт богатства и почести, то не затем, чтобы наслаждавшиеся ими при их утрате были огорчены тем более, чем более они привыкли к наслаждению ими и таким образом сделались несчастнее тех, которые всегда лишены были этих благ. Дать такой ценой благо людям может только злобное существо, которое ненавидит людей.

(Dictionnaire Historique et Critique, art. Rorarius (Статья Рорариуса из историко-критического словаря Бейля)

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ▲

Немецкая философия XVII века ▲

IX. Лейбниц ▲

Готфрид Вильгельм Лейбниц родился в Лейпциге в Саксонии 23 июня 1646 г. от Фридриха Лейбница, профессора нравственных наук и секретаря лейпцигского университета. В шестилетнем возрасте он потерял отца, и его мать, образованная женщина, озаботилась о его воспитании. Он не проявлял никакой особенной наклонности к какому-нибудь специальному роду изучения; с одинаковым усердием он занимался всем, и так как отец оставил ему довольно большую библиотеку, состоявшую из хороших книг, то он, познакомившись с латинским и греческим языками, решил прочитать всех поэтов, ораторов, историков, юристов, философов, математиков и филологов. Но скоро он понял, что ему необходима помощь и искал её у всех знатоков своего времени, даже, когда это было необходимо, и далеко от Лейпцига.

Незачем говорить, что Лейбниц был перворазрядный математик; с этой стороны он известен всем. Его имя связано с самыми важными проблемами, разрешёнными в наше время, со всем тем, что сделала великого, трудного и важного современная геометрия. История дифференциального исчисления, или исчисления бесконечно малых, достаточно доказывает его гениальность. . . В 1696 году курфюрст Эрнест Август назначил его судебным советником. Питая чрезвычайную любовь к науке, он хотел быть ей полезным и не только своими открытиями, но и влиянием, которым он пользовался. Он внушил курфюрсту Бранденбургскому мысль учредить в Берлине Академию наук, что и было исполнено в 1700 году по составленному им плану.

На следующий год курфюрст был объявлен королём прусским, так что новое королевство и новая Академия появились одновременно. Она по плану своего основателя занималась кроме физики и математики и светской историей и древностями.

Лейбниц был назначен её постоянным президентом. В 1713 г. король умер и военные стремления его наследника угрожали берлинской академии близким падением. Лейбниц решился доставить науке более верное прибежище и обратился к императорскому двору. Принц Евгений, великий полководец, знаменитый столькими победами, тем не менее любил науку и поддерживал своим влиянием стремления Лейбница. Но чума в Вене сделала бесполезными все его хлопоты об учреждении Академии. Он получил от императора довольно большую пенсию и очень выгодное предложение, если захочет остаться при его дворе. При коронации этого государя он получил титул университетского советника. По прибытии английского короля в Германию Лейбниц имел удовольствие видеться с ним. С этого времени его здоровье ослабело; он страдал подагрой, припадки которой делались всё чаще. Полагают, что одна микстура, принимаемая им во время приступов подагры, была причиной сильных конвульсий и чрезмерных страданий, от которых он и скончался скоропостижно 14 ноября 1716 года. В последние минуты своей жизни он рассуждал о том, как знаменитый Фуртенбах превратил железный гвоздь в золото.

(Фонтенель. – «Eloge de Leibnitz» Похвала Лейбница)

1. Эклектизм Лейбница ▲

Я нахожу, что все системы верны в большей части того, что они утверждают, но не верны в том, что отрицают.

Я часто находил, что верно то, в чём все соглашаются и не столько склонен опровергать или разрушать, как открывать что-нибудь и строить уже на заложенном фундаменте.

Изучив древние и новые системы, я нахожу, что большинство принятых учений могут быть истолкованы в благоприятном для них смысле. Так что я хотел бы, чтобы умные люди старались удовлетворить своему честолюбию, занимаясь скорее созиданием и движением вперёд, чем отступлением назад и разрушением; я желал бы, чтобы мы походили скорее на римлян, строивших прекрасные общественные здания, чем на того короля вандалов, которому его мать советовала разрушить эти здания, так как он не может надеяться создать столь же величественных зданий. Мне приятно видеть, как другие выращивают брошенное мной семя.

Я был поражён идеей о новой системе и с тех пор мне кажется, что я вижу новую сторону сущности вещей. Эта система, кажется, соединяет Платона с Демокритом, Аристотеля с Декартом, схоластиков с новыми философами, теологию и мораль с разумом. Кажется, что она берёт лучшее отовсюду и идёт дальше своих предшественниц.

Мне до чрезвычайности нравятся возражения умных, умеренных личностей, потому что я чувствую, что это даёт мне, как сказочному Антею, новые силы.

Истина распространённее, чем полагают, но она очень часто подкрашена и очень часто скрыта и даже ослаблена. Изуродована и испорчена прибавлениями, которые извращают её или делают её менее полезной. Отмечая такие следы истины у древних или, вообще говоря, у предшественников, мы извлечём золото из грязи, алмаз и грубой руды и свет из мрака – и это действительно будет perennis quaedam philosophia «вечная философия»

(Nouveaux Essais – Новые Испытания)

2. Силы или монады ▲

Хотя я очень много работал в математике, я не переставал со времени моей юности размышлять о философии, ибо мне всегда казалось, что при посредстве ясных доказательств в ней возможно установить нечто прочное. Я проник уже довольно далеко в изучении схоластиков, когда математика и современные писатели отвлекли меня от них. Их способ объяснять природу механически прельщал меня и я основательно презирал метод тех, которые занимаются только формами и способностями, об которых ничего неизвестно. Но потом, пытаясь уяснить принципы механики для того, чтобы объяснить законы природы, даваемые опытом, я заметил, что одно рассмотрение пространственной массы недостаточно для этого и что необходимо прибегнуть ещё к понятию о силе, понятию, легко постигаемому, хотя и входящему в сферу метафизики. Мне казалось также, что мнения тех философов, которые превращают или деградируют животных в машины, – хотя это мнение и представляется возможным – противно видимости и даже порядку явлений.

В начале, когда я освободился от ига Аристотеля, я предался идее о пустоте и об атомах, ибо такая идея наиболее привлекает воображение; но после многих размышлений я заметил, что невозможно найти принципы истинного единства в одной только материи или в том, что пассивно, так как целое есть только собрание частиц до бесконечности. А так как множественность может получить реальность только от истинных единиц, то я нашёл, что их сущность состоит в силе и что из этого следует нечто аналогичное чувству и желанию, и что, стало быть, их нужно понимать на манер того представления, которое мы имеем о душе.

(Новая система о природе и об общении субстанций)

3. Всякая субстанция деятельна ▲

Деятельная сила, занимающая середину между способностью действовать и самим действием, предполагает усилие; при его посредстве сила сама собой начинает действовать, не нуждаясь ни в какой помощи, кроме удаления препятствия. Это может уяснить пример тяжёлого тела, натягивающего поддерживающую его верёвку. . . Я утверждаю, что это деятельное свойство принадлежит всякой субстанции, что оно всегда порождает род действия и что, следовательно, телесная субстанция также, как и духовная, никогда не перестаёт действовать; эту истину, кажется, недостаточно понимали те, по мнению которых сущность субстанции состоит только в пространственности, или даже в непроницаемости и которые вообразили себе, что они могут представить тело находящимся в абсолютном покое.

(Reforme de la philosophie premiere «Реформа первой философии»)

4. Природа монад ▲

Монада, о которой мы говорим здесь, есть ничто иное, как простая субстанция, входящая в составную – т. е. субстанция, не имеющая частей.

Необходимо, чтобы были простые субстанции, так как есть составные, ибо составные есть ничто иное, как собрание или агрегат простых.

Там, где нет частей, не может быть ни пространства, ни фигуры, ни делимости и такие монады суть истинные атомы природы, – одним словом элементы вещей.

Разложение (диссолюция) для них невозможно, нельзя представить себе, каким образом простая субстанция могла бы естественно погибнуть.

По той же причине нельзя представить себе, каким образом простая субстанция могла бы естественно начаться. Так как она не может быть образована составлением других субстанций.

Таким образом можно утверждать, что монады не могут иметь ни начала, ни конца иначе как сразу, т. е., что они могут начаться только посредством создания, а кончиться посредством уничтожения, тогда как всё составное начинается и кончается по частям.

Нельзя также объяснить, каким образом монада могла бы быть изменена в своей сущности каким-нибудь другим созданием, так как невозможно представить себе, никакого внутреннего движения в ней, которое могло бы быть возбуждено, направляемо, увеличено или уменьшено извне, как это может происходить в составных телах, в которых происходит изменение частей. Монады не имеют окон, через которые могло бы войти в них или выйти из них что-либо.

Акциденции не могут оторваться от субстанций и выйти из них, как предполагали когда-то схоластики о своих чувственных видах. Таким образом, ни субстанция, ни акциденция не могут войти в монаду извне.

Необходимо, чтобы одна монада была отлична от другой, потому что в природе нет двух существ совершенно подобных друг другу и в которых нельзя было бы найти внутреннего или основанного на существенном определении различия.

(Монадология)

5. Материализм ▲

Следует сознаться, что восприятие и то, что от него зависит, необъяснимы механическими причинами, т. е. геометрическими фигурами и движениями; представив в себе, что существует машина, строение которой позволяет ей мыслить, чувствовать, иметь восприятие, мы могли бы представить себе её увеличенной при сохранении тех же пропорций, так что можно бы было войти в неё, как мы входим на мельницу. Но при этом мы найдём в ней только толкающие друг друга части, а совсем не объяснение восприятия. Стало быть, объяснения его следует искать в простой субстанции, а не в составной, или в машине. И именно только это можно найти в простой субстанции, – т. е. восприятия и их изменения. И в этом только и могут состоять все внутренние действия простых субстанций.

(Монадология)

6. Души животных ▲

Если мы назовём душой всё то, что имеет восприятия и желания, то все простые субстанции или созданные монады могли бы быть названы душами; но так как чувство есть нечто большее, чем простое восприятие, то я признаю, что общее название монад и энтелехий достаточно для простых субстанций, имеющих только простое восприятие и что душами называются только те субстанции, восприятия которых более определены и сопровождаются памятью.

В самих себе мы испытываем такое состояние, когда мы не помним ни о чём и не имеем никаких ясных восприятий, как например в том случае, когда мы находимся в обмороке или глубоком сне без сновидений. В этом состоянии душа ничем не отличается от простой монады, но так как такое состояние непродолжительно и так как душа скоро выходит из него, то она есть нечто большее.

Из этого не следует, что простая субстанция не имеет никакого восприятия. По вышесказанным причинам этого даже не может быть, потому что она не могла бы погибнуть и не могла бы существовать без какого-нибудь стремления, которое есть ничто иное, как её восприятие; но когда существует много мелких восприятий, в которых нет ничего ясного и определённого, тогда нас охватывает головокружение, доводящее до обморока и не позволяющее ничего различать – состояние, подобное, одним словом, головокружению, происходящему при вращении в одном направлении. В такое состояние животные на время приходят при смерти.

Всякое настоящее состояние простой субстанции есть естественное следствие предшествующего состояния, так что настоящее чревато будущим.

Стало быть, если мы, выйдя из обморока или оглушения, замечаем свои восприятия, то из этого следует, что мы их имели непосредственно перед этим, но не замечали; ибо восприятие, как движение, естественно может быть порождено только движением.

Из этого очевидно. Что если бы в наших восприятиях не было ничего ясного и определённого, то мы навсегда находились бы в состоянии подобном обмороку. И таково состояние всех простых монад.

Мы видим, что природа дала животным определённые восприятия и что она позаботилась дать им органы, воспринимающие многие лучи света, или многие колебания воздуха и в силу соединения этих лучей и колебаний восприятия и делаются более действительными. Нечто подобное можно сказать об обонянии, вкусе и осязании и, может быть, о других чувствах, нам не известных. Я объясню дальше, каким образом происходящее в душе представляет то, что происходит в органах.

Память доставляет душам некоторого рода последовательность бытия (consecutio — последствия), которая подражает разуму, но должна быть от него отличаема. Мы видим, что животные, получив восприятие о чём-нибудь, поразившем их и о чём они имели и раньше подобное восприятие, благодаря памяти ожидают появления того, что было связано с этим прежним восприятием и проявляют чувства, подобные тем, которые они имели тогда. Например, когда собаке показывают палку, она вспоминает об причинённой ей боли, визжит и убегает.

Поражающее животных и приводящее их в движение воображение происходит или от силы, или от количества предшествующих восприятий; часто сильное впечатление внезапно производит такое же впечатление, какое производит долгая привычка, или многие повторяемые умеренные восприятия.

Тоже, что мы говорили о животных, применяется и к людям, так как соединение их восприятий производится на основании их памяти и они похожи на эмпирических врачей, знакомых с практикой без теории, – в трёх четвертях своих действий мы именно такие эмпирики. Например, когда мы ожидаем, что завтра взойдёт солнце, мы поступаем как эмпирики, так как до сих пор это всегда случалось. Только астроном ожидает этого на основании рассуждения.

(Монадология)

7. Разум ▲

Знание необходимых и вечных истин отличает нас от животных и позволяет нам иметь разум и науки, возвышая нас до самопознания и познания бога; и это то называют в нас разумной душой или духом.

Наши рассуждения основаны на двух великих принципах: принципе противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что исполнено заблуждений, а истинным то, что противоположно и противоречиво ложному и на принципе достаточной причины, в силу которого мы признаём, что ни один факт не может считаться истинным или существующим, ни одно утверждение верным без того, чтобы не было достаточной причины, по которой это так, а не иначе – хотя чаще всего эти причины не могут быть нам известны.

Таким образом существует два рода истин: истины рассуждения и истины фактические.

Истины рассуждения необходимы и противоположность им невозможна, фактические же истины случайны и их противоположность возможна. Когда истина необходима, при посредстве анализа можно найти её причину, приводя её к более простым идеям и истинам до тех пор, пока мы не получим первичных истин.

(Монадология)

8. Гармония вселенной ▲

Эта связь или это приспособление всех вещей к каждой из них и каждой ко всем остальным производит то, что каждая простая субстанция имеет отношения, выражающие все другие и поэтому представляет вечное, живое зеркало вселенной.

Как один и тот же город, рассматриваемый с разных сторон, кажется иным, так благодаря бесконечному множеству субстанций существует как бы множество различных вселенных, которые, однако, суть перспективы одной и той же вселенной сообразно различным точкам зрения каждой монады.

Именно это и даёт возможность соединить наиболее возможное разнообразие с наиболее возможным порядком, т. е. даёт возможность достигнуть наиболее возможного совершенства.

(Монадология)

9. Всё связано во вселенной ▲

Так как всё полно во вселенной, что делает части материи связанными друг с другом и так как в наполненном пространстве всякое движение производит какое-нибудь действие на все тела пропорционально их расстояниям, так что на каждое тело действуют не только соприкасающиеся к нему тела, но и другие соприкасающиеся к этим первым телам, то из этого следует, что такая передача движения происходит на каком бы то ни было расстоянии. Следовательно, во всяком теле отражается всё, что происходит во вселенной; и тот, который мог бы видеть всё, мог бы прочитать в каждом теле то, что происходит везде и даже то, что происходило и будет происходить; мог бы в настоящем видеть отдалённое по времени и пространству. Но душа может читать даже в самой себе только то, что в ней ясно представлено, она не может сразу развить свои правила, ибо они доходят до бесконечного.

Поэтому хотя каждая созданная монада представляет всю вселенную, но более ясно она представляет специально ей принадлежащее тело и так как это тело выражает всю вселенную, в силу связи всей материи в полном пространстве, то душа, представляя это специально принадлежащее ей тело, представляет также и всю вселенную.

10. Животные. – Отличие естественных и человеческих машин ▲

Каждое живое органическое тело есть род божественной машины или естественный автомат, бесконечно превосходящий все искусственные автоматы, потому что машина, сделанная человеческим искусством, не во всех своих частях машина; например зубец колеса имеет части или куски, которые уже не имеют в себе ничего искусственного, ничего такого, что отличает машину по отношению к употреблению этого колеса. А природные машины, т. е. живые тела, суть машины в малейших своих частях до бесконечности. Это составляет отличие между природой и искусством, т. е. между божественным и нашим искусством.

(Монадология)

11. Бесконечность вселенной ▲

Каждая часть вещества не только делима до бесконечности, как это признавали и древние, но и действительно бесконечно делится, причём каждая из частей имеет свойственное ей движение; иначе было бы невозможно, чтобы каждая часть вещества могла выражать вселенную. Из этого очевидно, что в малейшей частице вещества существует целый мир созданий, живых существ, животных душ.

Каждую часть вещества можно представить себе, как полный растений сад или как полный рыб пруд и каждая ветка растения, каждый член животного, каждая капля его крови есть тоже такой сад, или такой пруд.

Хотя земля и воздух, находящиеся между растениями сада, или вода, находящаяся между рыбами в пруду, не суть сами растения или рыбы, но они содержат в себе живые существа, но столь малой величины, что они нам незаметны.

Таким образом во вселенной нет ничего мёртвого, бесплодного, хаос и беспорядок только кажущиеся; приблизительно таким же показался бы нам и пруд, с известного расстояния, на котором мы увидали бы только беспорядочное движение и так сказать, толкотню рыб, но не различали бы их самих.

Из этого очевидно, что каждое живое тело имеет господствующую энтелехию, которая есть душа животного, но и члены этого живого тела переполнены другими живыми существами, растениями и животными, каждое из которых имеет также свою энтелехию или свою господствующую душу.

(Монадология)

12. Рождение и смерть ▲

Строго говоря, никогда не бывает ни рождения, ни полной смерти, состоящей в отделении души. То, что мы называем рождением, есть развитие и рост, а то, что мы называем смертью, есть уменьшение и деградация.

Нечто подобное замечается и вне рождения, как например в том случае, когда червячки делаются мушками или гусеницы бабочками.

Животные, некоторые из которых при посредстве зачатия возвышаются до степени больших животных, могут быть названы сперматическими, но и те из них, которые остаются сперматическими, т. е. большинство, родятся, множатся и уничтожаются как и большие животные и только небольшое количество избранных переходят на большую сцену.

Если животное не имеет никогда естественного начала, то оно не имеет и естественного конца; не только нет настоящего рождения, но нет и полного разрушения или смерти, в настоящем смысле этого слова. И такие рассуждения a posteriori, даваемые опытом, вполне согласуются с моими положениями, выводимыми априорным путём.

Таким образом, можно утверждать, что не только душа, зеркало неразрушимой вселенной, не разрушима, но неразрушимо также и само животное, хотя его механизм часто погибает по частям и оставляет или облекается в органическую оболочку.

(Монадология)

13. Гармония деятельных и конечных причин ▲

Души действуют по закону конечных причин, посредством желаний, целей и средств.

Тела же действуют по законам деятельных причин или движений.

И эти два царства: царство деятельных причин и царство конечных причин находятся друг с другом в гармонии.

(Монадология)

14. Законы сохранения силы ▲

Высшая мудрость бога заставила Его избрать законы движения, наиболее приспособленные и наиболее согласные с абстрактными или метафизическими причинами. Всегда сохраняется одинаковое количество целой и абсолютной силы, или действия, одинаковое количество силы отражённой, или реакции или силы управляющей. Действие всегда равно реакции и следствие всегда эквивалентно его причине. Удивительно, что при посредстве одного рассмотрения деятельных причин или материи невозможно объяснить законы движения, открытые в наше время и часть которых открыта мной самим. Я нашёл, что для этого нужно обратиться к конечным причинам и что эти законы не зависят от принципа необходимости, как логическая, геометрическая и арифметические истины, а от принципа согласования, т. е. от выбора мудрости. И для тех, которые могут понять такое положение, оно составляет одно из самых действительных и самых разумных доказательств бытия божия.

(Принцип природы и милости)

15. Всё включает бесконечное ▲

Из совершенства высшего Творца следует не только то, что порядок всей вселенной наивозможно совершенный, но также и то, что каждое живое зеркало, представляющее вселенную со своей точки зрения, т. е. каждая монада, каждый субстанциональный центр должен иметь свои восприятия и желания, настолько регулированные, насколько это согласно со всем остальным. А из этого следует, что души, т. е. господствующие монады, или вернее сказать, животные неизбежно должны когда-нибудь пробудиться из бессознательного состояния, в которое их может погрузить смерть или какая-нибудь другая случайность.

Ибо всё в вещах раз и навсегда регулировано с возможным порядком и наивозможно лучше согласовано, так как высшая мудрость и благость могут действовать только с полной гармонией.

Настоящее чревато будущим, будущее может быть прочитано в прошлом; отдалённое выражается в ближайшем. В каждой душе можно было бы познать красоту вселенной, если бы можно было бы проникнуть во все её тайники, открывающиеся только со временем. Но так как каждое ясное восприятие (перцепция) души содержит бесконечное количество смутных восприятий, охватывающих всю вселенную, то душа знает объекты, восприятия о которых она имеет, лишь постольку-поскольку её восприятия ясны и её совершенство измеряется этими восприятиями.

Каждая душа знает бесконечное, целое, но знает смутно. Как прогуливаясь по берегу моря и слыша производимый им шум, я слышу, собственно говоря, отдельный шум каждой волны, из которых и состоит шум моря, но не различаю их, так и наши смутные восприятия суть результат впечатлений, производимых на нас всей вселенной. То же можно сказать и об каждой монаде. Только бог имеет ясное познание всего, ибо он есть источник всего. Очень хорошо было сказано, что центр Его везде, а окружность нигде, так как Он присутствует непосредственно везде, не удаляясь от центра.

(Принцип природы и милости)

16. Назначение душ ▲

Новые исследования доказали и разум признаёт, что живые существа, органы которых нам известны, т. е. растения и животные не происходят от гниения или из хаоса, как это полагали древние – а из преобразованных семян, следовательно из превращения раньше существовавших живых существ. В семени больших животных существуют мелкие животные, которые посредством зачатия получают новую оболочку, ассимилируемую ими и дающую им средства питаться и расти, чтобы перейти на большую сцену и быть орудием распространения большого животного. Правда, что души человеческих сперматических животных не разумны и становятся таковыми только тогда, когда зачатие предназначает их получить человеческую природу. Как животные вообще не родятся всецело при зачатии, так они и не погибают всецело при том, что мы называем смертью; ибо понятно, что то, что не имеет естественного начала, не имеет и естественного конца. Поэтому, оставляя свою оболочку или куколку, души возвращаются на другую сцену, где могут быть настолько же чувствительными и настолько же регулированными, как и на большой сцене этого мира.

(Принцип природы и милости)

17. Град божий ▲

В разумной душе или в духе есть нечто большее, чем в монадах или даже в простых душах. Дух есть не только зеркало вселенной, но и образ божества.

Вот почему все духи как людей, так и гениев, входя благодаря разуму и вечным истинам в некоторое общение с богом, суть члены града божия, т. е. совершеннейшего государства, созданного и управляемого величайшим и лучшим из монархов.

(Принцип природы и милости)

18. Рассказ Лейбница, как он пришёл к гипотезе о предустановленной гармонии ▲

Я думал, что я пристал к берегу; но начав рассуждать о соединении души с телом, я снова был отброшен в открытое море. Я не находил никакого средства объяснить, каким образом тело передаёт что-нибудь душе и наоборот, каким образом субстанция может сообщаться с другой созданной субстанцией.

Будучи вынужден признать, что невозможно, чтобы душа или какая-либо другая истинная субстанция могла получать что-нибудь извне, иначе как через посредство божественного всемогущества, я был незаметно приведён к мнению, удивившему меня, но казавшемуся неизбежным и действительно имеющему значительные выгоды и представляющему значительную красоту. Это мнение состоит в том, что бог сначала создал душу или всякую другую реальную единицу такой, что в ней всё происходит из её собственной основы, вполне самопроизвольно (спонтанно) и тем не менее в полном согласии со всем внешним миром.

При этом получается полное согласование со всеми субстанциями, производящее такой же эффект, как будто бы они сообщались друг с другом.

(Принцип природы и милости)

19. Свобода ▲

Многие люди полагали, что мы свободны только по-видимому – что совершенно достаточно для деятельности; но гораздо вернее сказать, что мы не свободны только по-видимому и что, выражаясь строго метафизически, мы вполне независимы от влияния всех других созданий. И это особенно уясняет нам бессмертие нашей души и всегда однообразное сохранение нашей личности, вполне регулируемой её собственной природой, независимо от всех внешних случайностей, хотя бы по-видимому это и казалось иначе. Никогда ни одна система не доказывала с такой очевидностью нашего величия. Так как всякий дух представляет отдельный мир, довлеющий сам себе, независимый от всякого другого создания, включающий в себе бесконечное, выражающий вселенную, то он столь же постоянен, столь же вечен и абсолютен, как и сама вселенная. Поэтому всегда надо поступать таким образом, чтобы способствовать совершенству общества всех духов, что и ведёт к нравственному единению их в граде божьем. Это служит также новым и замечательно ясным доказательством бытия божия. Ибо такое полное согласование всех субстанций, несообщающихся друг с другом, может происходить только от общей причины.

Правда, что в материи можно представить себе отделение и новое соединение частей и таким образом механически объяснить все физические явления. Но так как вещественная масса не есть субстанция, то очевидно, что действие по отношению к субстанции может быть только таким, о каком я говорю.

(Принцип природы и милости)

20. Сравнение души и тела с часами ▲

Вообразите двое часов, идущих вполне согласно друг с другом. Это может происходить в силу трёх причин: первая состоит во взаимном влиянии часов, вторая в том, что за ними постоянно смотрит кто-нибудь, а третья – в их собственной точности.

Первый способ, способ влияния, был открыт, к великому его удивлению, покойным Гюйгенсом. У него было два больших маятника, прикреплённых к одному куску дерева; постоянные колебания этих маятников передавали частицам дерева одинаковые толчки но так как эти толчки не могли быть правильными и не пересекающимися друг с другом, если только маятники не шли одинаково, то происходило как бы чудо, т. е. даже тогда, когда нарочно изменяли их колебание, они скоро начинали снова колебаться одинаково совершенно так, как две струны, звучащие в унисон. . . .

Второй способ заставить двое часов, даже дурных, идти одинаково может состоять в том, что за ними постоянно смотрит и постоянно приводит их в движение искусный работник – это я называю способом помощи¹.

Наконец третий способ состоит в том, чтобы сработать эти два маятника столь искусно и верно, чтобы быть уверенным в том, что они пойдут одинаково – это способность предустановленного согласования.

Поставьте на место этих часов душу и тело. Их согласование или симпатия произойдёт одним из трёх этих способов. Способ влияния есть способ вульгарной философии. Способ помощи есть способ системы случайных причин. Таким образом остаётся только моя гипотеза – т. е. способ гармонии, предустановленной божественным искусством.

¹) Намёк на теорию Декарта о божественной помощи, при посредстве которой наши члены приводятся в движение в ту самую минуту, когда наш разум хочет двигать ими

(Письма)

21. О несознаваемых нами восприятиях ▲

Во всякий момент в нас имеется бесконечное количество перцепций (восприятий), но без апперцепции и без размышления (рефлексии), т. е. происходят изменения в душе, нами не замечаемые; потому что эти впечатления или слишком малы или слишком многочисленны, или слишком слиты, так что они не имеют в себе ничего раздельного; но тем не менее, соединённые с другими, они производят известное действие и их соединение сознаётся по крайней мере смутно. Таким образом, благодаря привычке мы не обращаем внимания на движение мельницы или на шум водопада. Это не значит, чтобы это движение не действовало всегда на наши органы и чтобы в душе не происходило чего-нибудь соответствующего причине гармонии души и тела; это значит только, что впечатления души и тела, лишённые привлекательности новизны, не достаточно сильны, чтобы привлечь к себе наше внимание и нашу память, привлекаемые только занимающими их предметами. Всякое внимание требует памяти; когда мы, так сказать, не получили предупреждения обратить внимание на некоторые из наших настоящих восприятий, мы проходим мимо их без размышления, даже не замечая их; но если кто-нибудь предупредит нас и обратит наше внимание на какой-нибудь шум, мы тогда опомнимся и замечаем, что получили известное впечатление. Таким образом в этом случае предупреждения восприятия не замечаются нами сразу и апперцепция приходит чрез некоторый промежуток времени, хотя бы и незначительный.

Чтобы лучше уяснить значение этих мелких восприятий, нами неразличаемых, я обыкновенно прибегаю к сравнению их с рёвом или шумом моря, слышимым нами, когда мы находимся на берегу. Для того, чтобы слышать этот шум, необходимо, чтобы мы слышали части, из которых состоит это целое, т. е. шум каждой волны, хотя каждый из этих мелких шумов познаётся только в смутной совокупности всех других и одного его мы бы и не заметили. Тем не менее необходимо, чтобы на нас известным образом действовало движение этой волны и чтобы мы получили какое-нибудь восприятие от каждого из этих шумов, как бы ничтожны они не были: иначе мы не имели бы восприятия о шуме ста тысяч волн, так как даже сумма ста тысяч нулей не составит никакой величины.

Кроме того мы никогда не спим так крепко, чтобы не иметь некоторого смутного и слабого сознания; самый сильный шум не мог бы пробудить нас, если бы мы не имели никакой перцепции о его начале, точно также как самым величайшим усилием нельзя бы было перервать верёвки, если бы она не была натянута и немного удлинена при посредстве мелких усилий, как бы ничтожно не казалось нам это напряжение.

Поэтому эти мелкие восприятия имеют гораздо большее значение, чем это полагают. Они именно составляют то нечто, те вкусы, те образы чувственных свойств, которые ясны в совокупности, но смутны в отдельности; те впечатления, которые окружающие нас тела производят на нас, и которые включают в себе бесконечное; наконец, ту связь, которую каждое существо имеет со всей вселенной. Можно даже сказать, что вследствие этих мелких восприятий настоящее полно будущим и прошедшим, что всё связано друг с другом и что в самой малейшей из субстанций глаза столь проницательные, как глаза бога, могли бы прочитать весь строй вселенной.

Существуют расположения духа, которые суть впечатления, произведённые в душе и в теле, но которые мы замечаем только тогда, когда по какому-нибудь случаю вспоминаем о них; если бы от прошлых идей не оставалось ничего, было бы невозможно объяснить, каким образом можно сохранять о них воспоминания, а прибегать для этого к указанию на простую способность значит не сказать ничего разумного.

В этом, несомненно, и состоит сущность дела и трудность, смущавшая стольких умных людей, состоит в том, как объяснить, что в душе существуют мысли, которых она не замечает. Эта трудность разрешается следующим образом: следует припомнить, что мы думаем о множестве вещей одновременно, но внимание обращаем только на более ясные мысли: иначе и быть не может, потому что, если бы мы обращали внимание на всё, нужно было бы думать внимательно о бесконечном количестве вещей одновременно. Я скажу даже, что от всех наших прошлых мыслей всегда остаётся нечто и что ни одна из них не может никогда совершенно исчезнуть. Я уже говорил, что тот, кто будет отрицать такие следствия в морали (т. е. незамечаемые мысли, о которых нам свидетельствуют их следствие или их эффекты), будет подобен необразованным людям, отрицающим существование в физике незаметных мелких частиц: невозможно, чтобы мы размышляли всегда о всех наших мыслях, так как иначе дух бесконечно размышлял бы о каждом размышлении и не был бы никогда в состоянии перейти к новой идее. Например, замечая в себе какое-нибудь чувство, я должен бы был думать, что я думаю о нём, а потом думать о том, что я думаю об этой думе. Необходимо, чтобы я перестал размышлять об этих размышлениях, необходимо, чтобы была какая-нибудь мысль, мимо которой мы бы проходили, не думая о ней — иначе мы навсегда остановимся на одном и том же.

(Nouveaux Essais sur l’entendement humain I – Новые испытания человеческого взаимопонимания).

22. Наслаждение ▲

Чувственные наслаждения приводятся к смутно познаваемым интеллектуальным.

Музыка чарует нас, хотя красота её состоит только в согласовании чисел и в нами не замечаемом счёте колебаний звучащих тел, происходящих в известные промежутки времени.

Наслаждения зрения пропорциями тела такого же рода; наслаждения других чувств приводятся к чему-нибудь подобному, хотя мы и не можем объяснить этого столь ясно.

(Принципы природы и милости).

23. О любви ▲

Любить, значит быть склонным находить удовольствие в совершенстве, благе или счастье любимого предмета. Для этого не требуется какого-нибудь другого удовольствия, кроме удовольствия находимого в благе или в счастье того, кого любишь; понимая так любовь, можно сказать что мы, собственно говоря, не любим того, что не способно к удовольствию или к счастью, что мы наслаждаемся такими предметами, не любя их – если только мы не прибегнем к метафоре и вообразим себе, что эти предметы сами наслаждаются своим совершенством. Когда мы говорим, что любим прекрасную картину ради удовольствия, доставляемого нам её совершенством, мы говорим не о настоящей любви. Но позволительно расширить значение терминов и тогда дело изменяется. Философы и теологи различаюсь два рода любви: любовь, которую они называюсь наслаждением (concupiscence) т. е. желание или чувство к тому, что доставляет нам удовольствие, причём мы не интересуемся получает ли оно удовольствие; и любовь — благожелательство, т. е. чувство к тому, который своим удовольствием или счастьем доставляет удовольствие и нам. Первая любовь имеет в виду только наше удовольствие, а вторая удовольствие другого, но при этом составляющее и наше, ибо если бы удовольствие другого каким-нибудь образом не отражалось на нас, мы не могли бы им интересоваться, так как, что бы там ни говорили, невозможно отрешиться от своего собственного блага. Именно так нужно понимать бескорыстную любовь, чтобы понять её благородство и вместе с тем не признать её чем-либо химерическим.

(Essais – Испытания. II, 2)

24. В каком смысле можно утверждать, что некоторые идеи врождённы ▲

Дело идёт о том: представляет ли душа сама в себе совершенно белый, не исписанный лист бумаги (tabula rasa «чистая доска»), как это полагают Аристотель и автор Опыта¹, происходит ли всё появляющееся в ней только от чувств и от опыта, или, наоборот, душа содержит в себе начатки некоторых понятий и учений, начатки только пробуждаемые внешними объектами, как я полагаю это вместе с Платоном и схоластиками, вместе со всеми теми, которые в этом смысле толкуют то место из святого Павла (Посл. К Римлянам II, 15), в котором он указывает, что закон бога написан в сердцах людей? Стоики называли эти принципы общими понятиями, prolespes т. е. основными предложениями, которые признаются доказанными. Математики также называют их общими понятиями. Современные философы дают им другие названия, а именно Юлий Скалигер называет их semina aeternitatis («семена вечности»), или zopyra², т. е. живыми огнями, светящимися чертами, скрытыми внутри нас, появляющимися при соприкосновении чувств и внешних объектов подобно искрам, вылетающим от удара кремнем по стали; не без основания полагают, что эти искры указывают на нечто божественное и вечное, проявляющееся в необходимых истинах.

Из этого вытекает другой вопрос; все ли истины зависят от опыта, т. е. от индукции и от примеров, или есть некоторые, имеющие другое основание? Хотя чувства и необходимы для всех чувственных познаний, но их недостаточно для того, чтобы дать нам все познания, потому что чувства дают нам только примеры, т. е. частичные или индивидуальные истины. А каково бы ни было число примеров, подтверждающих общую истину, их недостаточно, чтобы установить всеобщую необходимость этой истины. Из того, что что-нибудь случилось, совсем не следует, чтобы это всегда случалось. Поэтому необходимые истины, каковы например истины чистой математики и в особенности арифметики и геометрии, должны иметь принципы, доказательство которых не зависит от примеров, а, стало быть, и от свидетельства чувств, хотя без помощи чувств мы бы о них и не подумали. Точно также логика, метафизика и мораль и производные от них теология и юриспруденция полны таких истин и следовательно доказательство их основано на внутренних принципах, которые и называют врождёнными.

Не следует, правда, воображать, будто можно читать в душе эти вечные законы разума, как читают, например, без всякого труда и исследования эдикты претора; достаточно и того, что при помощи внимания мы можем открыть их, когда чувства дадут нам для этого случай. Успех опыта служит подтверждением рассуждения почти также, как в арифметике доказательство служить для того, чтобы избежать ошибок вычисления.

Может быть, упомянутый выше автор (Локк) не особенно далёк от моего мнения. Потому что, отвергая в первой книге существование врождённых идей — врождённых в известном смысле слова — в начале второй он признаёт, однако, что идеи, не получающие своего происхождения от ощущения, происходят из размышления. А размышление есть ничто иное, как внимание к тому, что находится в нас и чувства дают нам только то, что мы уже имеем в себе. Если это так, то возможно ли отрицать, что в нашем духе есть много врождённого, так как мы сами для себя, так сказать, врожденны? Возможно ли отрицать, что в нас есть бытие, единство, субстанция, непрерывность, действие, восприятие, удовольствие и тысячи других объектов наших идей? Так как эти объекты непосредственно и всегда присущи нашему разуму (хотя в силу наших недостатков они не всегда замечаются), что удивительного в нашем утверждении, что эти объекты врождены нам со всем тем, что от них зависит? Я употребляю в этом вопросе сравнение с мрамором, на котором есть жилки, а не с куском гладкого мрамора или с тем, что философы называют tabula rasa («чистой доской»); если бы душа походила на такой гладкий кусок мрамора, то истины были бы в нас подобны тому, что представляет для мрамора фигура Геркулеса, так как этому мрамору безразлично получит ли эту фигуру или другую. Но если на камне есть жилки, намечающие фигуру Геркулеса, а не какую-нибудь другую, то Геркулес будет в некотором роде врождён этому куску мрамора, хотя при этом и будет необходим некоторый труд, чтобы открыть эти жилки и очистить их.

¹) Локк;

²) zopyra — (греч. Ζω πυρον) – жар, таящийся в пепле, из которого можно снова раздуть огонь.

(Nouveaux essais I – Новые испытания)

25. Пространство и время ▲

Я неоднократно замечал, что признаю пространство, также как, и время, чем-то чисто относительным, а именно пространство – порядком сосуществования, а время—порядком последовательности.

Если бы пространство было абсолютным, то произошло бы нечто, не имеющее достаточной причины, а это противно принятой нами аксиоме. Это доказывается следующим образом:

Пространство есть нечто абсолютно однообразное; без помещения в какой-нибудь точке пространства известных объектов, эта точка абсолютно ничем не отличается от всякой другой. Предположив, что пространство есть нечто само по себе, кроме простого порядка размещения тел, не имелось бы достаточной причины, почему бог, сохраняя одинаковое положение тел друг к другу, разместил их в пространстве так, а не иначе, почему, например, всё не размещено наоборот. Но если пространство есть ничто иное, как порядок или отношение, если оно без тел есть ничто, если оно только возможность размещения их, то два состояния мира, одно существующее, а другое по предположению обратное, не будут различаться друг от друга. Стало быть, их различие состоит только в нашем химерическом предположении о реальности пространства. Но на самом то деле, оба такие состояния одинаковы, так как они абсолютно неразличимы и, следовательно, нет основания предпочитать одно состояние другому.

То же можно сказать и о времени. Предположите, что кто-нибудь задаёт себе вопрос: почему бог не создал мир годом раньше и из этого делает вывод, что бог сделал нечто такое, для чего не имеется достаточной причины, почему Он поступил так, а не иначе: ему можно ответить, что его вывод был бы справедлив, если бы время имело какую-нибудь реальность вневременных объектов, потому что в этом случае, действительно, не было бы причины, чтобы явления происходили в одни моменты, а не в другие при сохранении их последовательности.

Но именно это и доказывает, что моменты времени вне явлений суть ничто и что они состоят только в последовательном порядке явлений.

(Письма к Кларку, III).

26. Доказательство бытия божия посредством достаточной причины ▲

Невозможно найти достаточной причины существования ни в каком частном объекте, ни в целом аггрегате. Предположите, что существует вечная книга о начале геометрии и что другие последовательно списывали её; очевидно, что хотя и можно объяснить теперь существующую книгу посредством книги послужившей ей образцом, но никогда не будет возможно, пересмотреть даже все предыдущие книги, дойти до настоящей причины; ибо всегда остаётся вопрос, почему такие книги существовали всё это время т. е. почему они написаны именно таким образом. То, что верно о книгах, то верно также и относительно различных состояний мира; ибо несмотря на известные законы превращения следующее состояние есть в некотором роде только копия предшествующего, и до какого бы предшествующего состояния вы не доходили, вы никогда не дойдёте до настоящей причины, т. е. до того, почему существует известный мир и почему он такой, а не иной. Вы можете, конечно, предположить, что мир вечен, но так как при этом вы предполагаете только последовательность состояний мира и ни в одном из них вы не находите достаточной причины, причём какое угодно число миров не может вам объяснить этого, то очевидно, что причины надо искать в другом месте.

(О начальном происхождении вещей)

27. Оценка доказательства Ансельма и Декарта. – Если бог возможен, Он существует ▲

Мы не можем полагаться на наши определения до тех пор, пока не узнаем, действительны ли они и не включают ли в себе какого-нибудь противоречия, потому что если понятие включает в себе противоречие, то из него можно сделать два противоположных вывода – что было бы нелепо. Для уяснения этой истины я обыкновенно пользуюсь примером наиболее быстрого движения: предположим, что колесо вращается с наиболее быстрым движением; очевидно, что продолженный радиус на конце будет двигаться быстрее, чем на окружности; стало быть, это движение не есть самое быстрое, что противно нашему предположению. Тем не менее с первого взгляда очевидно, что мы можем иметь идею о наиболее быстром движении, потому что мы понимаем эту идею, а иметь идею о невозможном нельзя. Таким образом, нам недостаточно мыслить о совершеннейшем существе для того, чтобы убедить себя, что мы имеем идею о нём и мы должны доказать, или предположить возможность такого существа, если хотим сделать логический вывод.

(Méditations sur la connaissance, la vérité – Размышления о знании, истине и идеях)

28. О происхождении зла ▲

Является вопрос, от чего является зло; Si Deus est, unde malum? Si non est, unde bonum? («Если Бог существует, то откуда берется зло? А если его не существует, то откуда берется добро?»). Древние приписывали идею зла материи, которую они считали не созданной и независимой от бога. Где же найдём источник зла мы, производящие всякое бытие от бога? Этого источника следует искать в идеальной природе создания, поскольку эта природа заключается в вечных истинах, пребывающих в разуме бога независимо от его воли. Следует принять во внимание, что в создании и раньше греха существовало несовершенство, ибо это создание существенно ограничено; из чего следует, что оно не могло знать всего и могло заблуждаться и делать ошибки.

Платон в Тимее утверждает, что мир получил начало от разума, соединённого с необходимостью. Другие соединяли бога и природу. С этим можно, пожалуй, согласиться: бог есть разум, а необходимость, т. е. существенная природа вещей, есть объект разума постольку-поскольку он состоит в вечных истинах. Но это внутренний объект, он пребывает в божественном разуме. В нём находится не только первичная форма блага, но и начало зла; когда мы ищем начала вещей, то на место материи мы должны поставить область вечных истин. Эта область есть, так сказать, идеальная причина зла так же, как и блага; но, собственно говоря, формула зла не имеет деятельной причины, потому что как мы увидим дальше, зло состоит в лишении, т. е. в том, чего не создаёт деятельная причина. Потому то схоластики обыкновенно называли причину зла deficient – «потерпеть неудачу».

Можно понимать зло метафизически, физически и морально. Метафизическое зло состоит в простом несовершенстве, физическое – в страдании, а моральное – в грехе. Хотя физическое и моральное зло не необходимы, достаточно и того, что в силу вечных истин они возможны. Так как громадная область этих истин содержит в себе все возможности, то необходимо, чтобы существовало бесконечное количество возможных миров, чтобы зло существовало во многих из них и чтобы даже лучший из миров заключал в себе зло – это и заставило бога допустить зло.

(Теодицея – «Оправдание бога», часть 1, 20)

29. Этот мир наилучший из возможных ▲

Из высшего совершенства бога вытекает то, что, создавши вселенную, Он избрал возможно наилучший план, соединявший величайшее разнообразие с величайшим порядком; план, в котором наилучше распределены место и время, в котором наибольшее действие производится простейшими средствами, в котором в созданиях настолько силы, знания, счастья и доброты, насколько это согласно со вселенной. Так как все возможности стремятся в разуме бога к бытию, пропорционально их совершенству, то результатом всех этих стремлений и должен был быть действительный мир, настолько совершенный, насколько возможно. Без этого нельзя бы было объяснить, почему явления происходят так, а не иначе.

(Принципы природы и милости, 10)

30. Недостатки и чудовищности мира суть только видимость ▲

Страдания и чудовища в порядке вещей. Это подобно тому, как в математике иногда бывают кажущиеся неправильности, которые при окончании их анализа оказываются совершенно правильными – вот почему я уже замечал выше, что все отдельные события без исключения суть следствия общей воли.

Неудивительно, что я пытаюсь объяснить такие вопросы сравнениями, взятыми из чистой математики, в которой всё происходит в порядке, в которой имеются средства всё анализировать посредством точного размышления, позволяющего нам, так сказать, наслаждаться созерцанием идей бога. Можно составлять ряд или серию чисел, по-видимому, совершенно неправильную и в которой числа увеличиваются и уменьшаются, по-видимому, без всякого порядка, тем не менее тот, кто будет иметь ключ к этому ряду, кто поймёт происхождение и построение его, может составить правила, указывающие, что ряд совершенно правильный и даже обладает известным изяществом. Это ещё лучше объяснить примером линий: линия может иметь разные обороты, высшие и низшие точки, точки уклона и искривления, перерывы и другие уклонения, так что мы не замечаем в ней никакого закона, особенно если рассматриваем только части линии – и однако можно дать уравнение этой линии, в котором геометр найдёт причину всех этих мнимых неправильностей. Таким же образом следует рассматривать и чудовища и другие предполагаемые недостатки вселенной.

В этом смысле следует понимать прекрасное изречение св. Бернара (ep. 276, ad Eugen III): ordinatissimum est minus interdum ordinate fieri aliquid, небольшой беспорядок в порядке вещей; можно даже сказать, что в целом этот маленький беспорядок только кажущийся и по отношению к счастью, тех, которые идут по пути порядка, он даже и не кажущийся.

(Теодицея, часть III)

31. Создание мира, провидение и зло ▲

Теперь совершенно понятно, что при первоначальном образовании вещей было применено некоторого рода божественное искусство или метафизический механизм; это подобно тому, как в обыкновенной механике при столкновении многих тяжёлых тел движение следует в направлении наиболее сильного толчка. Так как все возможности стремятся существовать пропорционально их тяжести, то с одной стороны происходит движение в направлении наибольшего толчка, а с другой проявляется мир, в котором осуществлена большая часть возможностей.

Поэтому мир не только самый удивительный механизм, но и самая лучшая республика душ, в которой имеются всевозможные блаженства и радость, составляющие физическое совершенство этих душ.

(De l’origine radicale des choses – «От радикального происхождения вещей»)

Мы знаем только очень незначительную часть вечности, простирающейся в беспредельность; действительно, несколько тысяч лет, память о которых сохранила нам история, составляют очень немногое. И тем не менее на основании столь краткого опыта мы осмеливаемся судить о необъятном и о вечном, подобно людям, которые, будучи рождены и воспитаны в темнице или в подземных соляных копях Сарматов, полагают, что в мире нет другого света, кроме света лампы, освещающей их движение под землёй. Посмотрите на прекрасную картину, прикрыв её таким образом, что вы видите только незначительную её часть; как бы внимательно и как бы близко вы на неё не смотрели, вы увидите только без всякого выбора и без всякого искусства расположенные краски; если же снять закрывающую её завесу и посмотреть на неё с известного расстояния, вы увидите, что то, что казалось вам случайно набросанным на полотно, исполнено живописцем с величайшим искусством¹: тоже можно сказать и о музыке: гениальные композиторы часто пользуются диссонансами для того, чтобы возбудить внимание слушателя, после некоторого беспокойства с удовольствием замечающего, что после этих диссонансов идут правильные аккорды.

Таким же образом мы радуемся, когда подверглись небольшим опасностям или испытали незначительные бедствия – в силу ли сознания нашей силы или нашего счастья или в силу нашего самолюбия; таким же образом мы находим удовольствие в страшных зрелищах, вроде пляски на канате или опасных прыжков; таким же образом, смеясь мы упускаем детей, делая вид, что бросаем их, как например поступила обезьяна, которая схватила ребёнка Христиана, короля Датского, отнесла его на крышу, а потом при ужасе всех окружающих принесла его здравым и невредимым и положила в колыбель. На основании того же принципа, было бы глупо питаться всегда сладостями, к ним следует прибавлять что-нибудь кислое или горькое, как возбуждающее вкус. Кто не вкусил горького, тот не заслуживает и сладкого и даже не сумеет оценить его. Закон радости состоит в том, чтобы удовольствие не было однообразным, потому что оно порождает отвращение, делает нас инертными и невесёлыми.

Что касается до того, что мы говорили выше, что часть может быть нарушена без вреда для общей гармонии, то это не следует понимать в том смысле, что будто на части не обращается никакого внимания, что будто достаточно, чтобы весь мир был совершенным, хотя бы человеческий род и был несчастлив и во всей вселенной не существовало никакой заботы о справедливости, никакой заботы о нашем жребии – как это полагают некоторые, не понимающие сущности вещей. Как в хорошо устроенной республике насколько возможно больше занимаются интересами частных лиц, так и мир не может быть совершенным, если при сохранении всемирной гармонии не обращается внимание на частные интересы². В этом отношении невозможно установить лучшего правила, как тот закон, который требует, чтобы каждый имел в совершенстве вселенной свою долю пропорционально его добродетели и оживляющему его стремлению к общему благу³, то есть имел бы личное счастье или участвовал бы в том, что мы называем милосердием и любовью божьей, составляющих по мнению самых мудрых из теологов силу и могущество христианской религии. Не следует удивляться, что столь великая роль во вселенной отведена душам, ибо они представляют самый верный образ высшего творца и имеют к нему, в противоположность всему остальному, отношения, подобные не отношению машины к работнику, а гражданина к государю, что они должны существовать столько же времени, сколько и вселенная, что они, наконец, некоторым образом выражают и концентрируют в себе всё, – так что можно сказать о душах, что они суть целые части⁴.

Что касается до огорчений добрых людей, то можно признать за верное, что для них из этих огорчений вытекает величайшее благо – и это верно как физически, так и теологически. Зерно, брошенное в землю, раньше, чем произвести плод – страдает. Можно утверждать, что огорчения, временно дурные, в результате хороши, так как они представляют кратчайший путь к совершенству. Точно также в физике жидкости, подвергающиеся медленному брожению, улучшаются тоже медленно, а жидкости, бродящие быстро, с большой силой извергают известные части и быстрее исправляются.

Можно сказать также, что это значит отступить затем, чтобы лучше прыгнуть.

Эти соображения следует признать не только приятными и утешительными, но и верными. Вообще говоря, я думаю, что нет ничего более верного, как счастье и нет ничего столь отрадного и столь счастливого, как истина.

¹) Это одно из тех сравнений, которыми Лейбниц обыкновенно уясняет своё учение;

²) Важный принцип, служащий коррективом всех крайних мнений, излагаемых Лейбницем в его Теодицее; ³) Тут Лейбниц излагает истинные принципы морали;

⁴) Т. е. души суть части, каждая из которых есть целое – чрезвычайно энергическое и оригинальное выражение великой идеи

(De l’origine radicale des choses – «От радикального происхождения вещей»)

32. Прогресс во вселенной ▲

Для того, чтобы понять красоту и совершенство создания божия, нужно признать, что во всей вселенной происходит некоторый непрерывный и вполне свободный прогресс, всё более и более улучшающий состояние этой вселенной. Таким образом культура нашего земного шара с каждым днём всё увеличивается. Хотя некоторые части его и дичают вновь или подвергаются катаклизмам, это обстоятельство следует объяснять также, как мы объясняли огорчения, т. е. таким образом, что подобные катаклизмы ведут к какой-нибудь общей цели; так что даже сам вред приносит нам некоторую пользу.

Что касается до возражения, что если бы это было так, то мир давно бы был раем, — то ответ на него очень лёгок. Хотя значительное число субстанций уже достигло до совершенства, но из принципа бесконечной делимости следует, что в бездне вещей всё ещё имеются оцепенелые части, долженствующие¹ пробудиться, развиться, усовершенствоваться и, так сказать, возвыситься до совершеннейшей культуры.

¹) предназначенные для чего-либо)

(De l’origine radicale des choses – «От радикального происхождения вещей»)

ГЛАВА ПЯТАЯ ▲

Английская философия. Локк и его школа ▲

I. Локк ▲

Джон Локк родился в 1632 г., учился в Вестминстере и в Оксфорде. Дружба графа Шефтсбери открыла ему политическую карьеру и он разделял со своим покровителем его удачи и несчастия. Вынужденный искать убежища в Голландии, он после революции 1688 г. возвратился в Англию и сделался членом апелляционного совета, а потом комитета торговли. Умер в 1704 г. Главнейшие его сочинения: Опыты о человеческом разуме (1690), Письма о терпимости (1689), где он защищает учение о народовластии, Рациональное христианство и мысли о воспитании.

1. Сравнение человеческого разума с тёмной комнатой ▲

Мне кажется, что человеческий разум несколько похож на совершенно тёмную комнату, в которой имеется только несколько маленьких отверстий, пропускающий извне изображения внешних и видимых предметов, так что если бы изображения, отражаясь в тёмной комнате, могли оставаться на месте и быть размещены в известном порядке, так что в случае надобности их можно бы было найти, то между такой комнатой и человеческим разумом было бы большое сходство по отношению ко всем видимым объектам и к существующим в духе идеям.

(Опыты, кн. II, гл. 11. § 17)

2. Возражения Локка против врождённости идей ▲

Есть люди, считающие бесспорной истиной, что некоторые принципы, некоторые первичные понятия, иначе называемые общими понятиями, отпечатлены¹ и вырезаны, так сказать в нашей душе, получающей их с первой минуты своего существования и приносящей их в мир вместе с собой. Если бы я имел дело с читателями, свободными от всякого предрассудка, я мог для того, чтобы убедить их в ложности подобного предположения, показать им, что люди могу приобрести все познания естественными способностями без помощи всяких врождённых идей, что они могут достигнуть полной достоверности в известных вещах, не нуждаясь ни в каком из этих понятий или врождённых принципов; всякий, по моему мнению, должен согласиться, что было бы смешно предположить, например, что идеи о цветах отпечатлены в душе сознания, которому бог дал зрение и способность получать идеи посредством впечатления, производимого на их глаз внешними предметами. Не менее нелепо было бы приписывать естественным впечатлениям и врождённым свойствам наши познания многих истин, если мы замечаем в себе способности, позволяющие нам познавать эти истины с такой же лёгкостью и достоверностью, как будто бы они были начертаны в нашей душе.

Дух есть tabula rosa т. е. «чистая доска»; он пусть и наполняет его ощущение. Размышление передаёт только то, что оно получило от ощущения.

¹) отпечатлены – здесь имеется смысл об предопределённости или врождённости идей; то, что заложено в развитие человека ещё до его рождения

(там же; кн. I. гл. 1)

3. Об идеях пространства и времени и об универсалах ▲

Есть много людей, к которым принадлежу и я, полагающих, что они имеют ясные и раздельные идеи о чистом пространстве и о твёрдых телах и воображают, что они могут мыслить о пространстве, не мысля в это время о чём бы то ни было, что оказывает сопротивление или что может подвергаться толчку другого тела. Такова идея: о чистом пространстве, которая, по их мнению, столь же определённо имеется в уме, как и идея о протяжении тела. Идея о расстоянии между противоположными частями вогнутой поверхности настолько же ясна, по их мнению, без идеи об твёрдых телах, находящихся между ними, как и при этой идее. С другой стороны, они убеждены, что кроме идеи о чистом пространстве они имеют другую, совершенно различную идею о чём-нибудь наполняющем это пространство и могущем быть приведено в движение толчком какого-нибудь другого тела или сопротивляться этому движению.

Если другие не имеют этих двух раздельных идей, а смешивают их, то я не думаю, чтобы такие личности, имеющие одну и ту же идею, но называющие её различными именами, или называющие одинаковым именем различные идеи, могли прийти к соглашению; точно также, как и человек, не будучи ни слепым ни глухим и имеющий ясные идеи о пунцовом¹ свете и о звуке трубы, не мог бы рассуждать об этом цвете со слепым, вообразившем, что идея о нём похожа на звук трубы.

Мне кажется, что наше понятие о последовательности и непрерывности происходит от размышления, составляемого нами о ряде идей, появляющихся в нашем уме одна за другой – это очевидно из того, что мы имеем представления о непрерывности только в силу того, что этот ряд идей следует одна за другой в нашем уме. Действительно, когда прекращается последовательность этих идей, прекращается также и наше представление о непрерывности и это испытает каждый во время глубокого сна. Когда мы спим час, день или год, то мы не имеем в это время никакого представления о непрерывности явлений. В этом случае для нас непрерывности не существует и нам кажется, что нет никакого различия между той минутой, когда мы, засыпая, перестаём мыслить, и другой минутой, когда мы начали снова мыслить. Несомненно, что бодрствующий человек испытывал бы тоже самое, если бы было возможно, чтобы в его уме была только одна идея, остающаяся без изменения и если бы за ней не следовала какая-нибудь другая идея.

То, что называю общей идеей или универсалом, не имеет раздельного существования; она есть произведение разума для его собственного употребления и имеет отношение только к знакам.

¹) пунцовый — одно из названий красного цвета. «ярко-красный; цвет красного мака». Соответственно, пунцовый — это классический яркий и относительно светлый красный цвет. Также это один из оттенков крови и зари, цвет кумача.

(там же. кн. II, гл. XIV, § 5, гл. IV, § 3)

4. О доказательстве бытия божия посредством его идеи ▲

Я полагаю, что имею права сказать, что считать единственным доказательством бытия божия идею, составленную некоторыми о Высшем Существе и строить столь важное здание на этом одном фундаменте, совсем не составляет лучшего средства доказать бытие бога и заткнуть рот атеистам. Я сказал: «некоторыми», потому что очевидно, что есть люди, совсем не имеющие идеи о боге и есть другие люди, имеющие такую идею о Нём, что лучше бы они совсем не имели никакой идеи, и что большинство имеют о Нём кой-какую идею, если я могу употребить такое выражение. И я повторяю, что это дурной метод опираться на подобные аргументы и отвергать другие доказательства бытия божия или пытаться ослабить их, препятствовать другим пользоваться ими, как будто бы эти доказательства были ничтожными или ложными, – хотя в сущности то говоря, они столь ясно и убедительно указывают нам на существование Высшего Существа при помощи размышления о нашем собственном существовании и существовании других чувствующих существ, что ни один разумный человек по моему мнению не будет отвергать их. Я полагаю, что нет истины, столь очевидной и столь достоверной, как следующая истина: невидимые совершенства бога, Его вечное могущество и Его божественность сделались видимыми со времени создания мира, благодаря нашему познанию о Нём посредством Его создания.

(там же, кн. VI, гл. X)

5. О духовности ▲

Может быть, мы никогда не будем в состоянии узнать: мыслит или нет чисто материальное существо, потому что для нас невозможно, без помощи откровения, посредством созерцания наших собственных идей знать, дал ли бог какой-нибудь системе материальных частиц, известным образом расположенных, способность замечать и мыслить, или Он к веществу присоединил невещественную субстанцию, которая мыслит. Каким образом мы можем быть уверены, что некоторые впечатления, например: удовольствие и страдание, не встречаются в известных телах, приводимых известным образом в движение, также, как и в невещественной субстанции вследствие движения частей тела?

(там ж, кн. IV, гл. III, § 6)

6. Об идее свободы ▲

Наша идея о свободе есть идея о способности действовать или препятствовать действию и дальше этого она не идёт; всякий раз, когда какое-нибудь препятствие останавливает эту способность действовать или не действовать, или когда какая-нибудь сила уничтожает безразличие этой способности, – свободы нет и наше понятие о ней исчезает. Воля, очевидно, есть действие духа, сознательно пользующегося властью, которую по его мнению, он имеет над человеческими членами, для того, чтобы употребить их на какое-нибудь частное действие или отвратить их от такового.

(там же, кн. II. гл. XX, § 1)

7. Об идеях добра и зла ▲

Явления хороши или дурны только по своему отношению к удовольствию или страданию. Благом мы называем всё, что может породить в нас и увеличить удовольствие или уменьшить и сократить страдание. Наоборот, злом мы называем то, что может породить в нас или увеличить какое-нибудь страдание, или уменьшить какое бы то ни было удовольствие, или причинить нам вред или лишить нас какого бы то ни было блага.

(там же, кн. V)

8. Об идеях нравственного добра и зла ▲

Добро и зло, рассматриваемые с нравственной точки зрения, суть ничто иное, как согласие или противоположность наших действий с известным законом – согласие и противоположность, влекущая нас к добру и отвращающая от зла по воле и велению законодателя. Благо и зло суть ни что иное, как удовольствие и страдание, сопровождающие по решению законодателя соблюдение или нарушение закона – это то, что мы называем вознаграждением и наказанием.

(там же, кн. II, гл. XXVIII, § 5)

9. Принцип права собственности ▲

Даже в то время, когда земля и животные были общими, каждый имел право на свою собственную личность.

Следует различать кусок земли, засаженный табаком или сахарным тростником, или засеянный пшеницей или рожью и кусок такой же земли, оставленный в общее пользование и не имеющий возделывающего его собственника, так как результаты труда составляют большую часть ценности того, что даёт земля. Я полагаю, что расчёт будет очень скромным, если я скажу, что девять десятых из продуктов обработанной земли есть результат труда. Следствие этого учения состоит в том, что я собственник того, что создано моим трудом, потому что я могу утверждать, что я создал то, что без меня было бы абсолютно бесполезным. Невозделанное поле ничего не стоит, оно делается чем-нибудь только благодаря человеческому труду. Поэтому оно по праву принадлежит тому, кто засеял и оплодотворил его.

Кому вздумается вообразить, что другой сделал ему вред, напившись воды из большой реки, которая, всегда оставаясь неизменной, содержит в себе бесконечно большее количество воды, чем её необходимо для насыщения жажды?

Присваивая себе при посредстве труда и искусства землю, мы не делаем никому вреда, так как всегда остаётся достаточно хорошей земли и даже больше, чем нужно человеку, у которого её нет.

Но если мы перейдём пределы умеренности и возьмём больше того, что нам нужно, то мы захватываем принадлежащее другим.

(Опыт о гражданском правительстве, гл. VI)

II. Беркли ▲

Джордж Беркли (англ. Георг Берклей) родился в Ирландии в 1684 г.; он много путешествовал по Европе, потом был назначен деканом Дерри. Он оставил это место и отправился в Род-Айленд (англ. Род-Исланд), где намеревался обратить в христианство и цивилизовать дикарей, но у него не хватило денег и он вернулся в Англию, где и был назначен епископом. Умер 1753 г. Главнейшие его сочинения: Принцип человеческого познания и Диалоги.

1. Идеи ▲

Для всякого внимательно исследующего объекты человеческого познания очевидно, что эти объекты суть идеи, каковы бы они ни были и каков бы ни был их источник.

(Принципы человеческого познания. I)

2. Дух ▲

Кроме идей или объектов познания существует реальное существо, их воспринимающее: это воспринимающее существо я называю разумом, духом, душой или я, понимая под этими названиями уже не идею, а совершенно отличное от идей существо, в котором они существуют, т. е. которым они воспринимаются.

Блестящий свод небес, вся прелесть земли, одним словом все тела, составляющие этот мир, существуют только в замечающем их духе; они не имеют другого существования, кроме возможности быть воспринятыми; следовательно, все идеи существуют единственно во мне или в каком-нибудь другом созданном духе, а если они не существуют в нём, то они совсем не существуют, или существуют только в божественном духе.

(там же)

3. Материя. Она существует только в духе ▲

Можно сказать, что естественные объекты существуют вне духа, в особенности, когда они существуют в другом духе. Так, когда я закрываю глаза, объекты, которые я видел, могут продолжать существовать, но только в другом духе.

Все явления, в действительности, суть видимости в душе или в духе, и до сих пор не объяснили и никогда не объяснят, каким образом тела, фигуры или движения могли бы произвести в духе эти видимости.

Говорить об абсолютном существовании вещей значит произносить слова лишённые смысла или включающие в себе противоречие.

Всё созданное находится в постоянном генезисе, в непрестанном созидании; оно не существует, потому что оно никогда не остаётся тождественным само себе, потому что оно непрерывно изменяется, непрестанно погибает и появляется вновь. Существа суть объекты, недоступные чувствам, невидимые, интеллектуальные, остающиеся всегда неизменными и тождественными и по этой причине их можно назвать действительно существующими.

Разум, душа или дух действительно и поистине существуют, а тела имеют только относительное существование.

(там же, III)

III. Юм ▲

Дэвид Юм родился в Эдинбурге в 1711 г., сначала он изучал юриспруденцию, но скоро оставил её и занялся философией, историей и политикой. В 1734 г. он уехал во Францию и жил в окрестностях Реймса, а потом в Анжу. Там он написал свой трактат О человеческой природе (1736 г.). Потом он издал Опыты моральные, политические и литературные. Сначала его сочинения не имели успеха, но потом противники и враги обратили на него внимание публики и он приобрёл огромную известность. Другие из его сочинений: Диалоги о естественной религии и История Английской революции. Умер в 1776 г.

1. Идея причины приводится к идее о последовательности, а индукция к привычке ▲

На основании одного примера мы никогда не можем открыть какую-нибудь связь, какое-нибудь свойство, соединяющее следствие с причиной и делающее первое неизбежным последствием второй. Мы знаем только, что фактически первое действительно следует за второй. Толчок бильярдного шара сопровождается движением другого шара. Вот и всё, что нам сообщают внешние чувства.

Какое угодно количество примеров, совершенно подобных друг другу, не заключает в себе ничего, что бы отличалось от каждого примера в отдельности; только после некоторого повторения подобных примеров, ум в силу привычки склонен ожидать при появлении события того, что его обыкновенно сопровождает и верит, что это действительно произойдёт. Следовательно эта связь, чувствуемая нашим умом, этот первичный переход от представления объекта к представлению о том, что его обыкновенно сопровождает, есть чувство или впечатление, при посредстве которого мы составляем идею о необходимой связи.

Причина есть объект, предшествующий другому, смежному во времени и соединённому с ним таким образом, что идея о первом заставляет ум составить идею о втором.

Необходимость есть ничто иное, как внутреннее настроение ума или его решение перейти от мысли об одном объекте к другому.

(Опыты, II, Человеческая природа)

2. Гармония идей и объектов ▲

Существует некоторая предустановленная гармония между ходом природы и последовательностью наших идей; хотя силы, управляющие первой, нам совершенно неизвестны, тем не менее наши мысли и наши понятия всегда идут по тому же пути, как и другие произведения природы. Такое соответствие производится привычкой. Как природа выучила нас употреблению наших членов, не давая нам познания о мускулах и нервах, которыми производятся эти движения, точно также она наделила нас инстинктом, увлекающим наше мышление по пути, соответственному тому, который установлен природой для внешних объектов. Если мы направим все силы нашего внимания на нас самих, если мы направим их на небеса или на крайние пределы вселенной, то мы всё-таки не можем выйти из самих себя; всё-таки не будем в состоянии понять другого бытия, кроме восприятий, получаемых нами в этих узких границах. Такова вселенная воображения и мы не имеем ни одной идеи, кроме тех, которые порождаются в этой вселенной.

(Опыты, II)

3. Существование внешнего мира ▲

Естественный инстинкт заставляет людей верить чувствам независимо от разума и даже раньше, чем люди пользуются этим последним. Мы предполагаем вселенную внешней и независимой от наших восприятий. Животные делают такое же предположение. Между тем, философия учит нас, что душе присущ не сам объект, а его представление, его образ. По мере того, как мы удаляемся от объекта, мы видим, что он уменьшается, а между тем действительный объект не изменился – стало быть то, что представляется нашему уму, есть только образ. Рассуждение заставляет нас отречься или противоречить инстинктам природы. Каким образом можно доказать, что представления производятся внешними объектами, существенно от них отличными? Не могут ли они произойти от способности, свойственной душе или от действия какого-нибудь невидимого или неизвестного духа? Нам известно, что значительная часть таких представлений не получается нами извне, как например, во время сна, безумия и проч. Да и каким образом тела могут производить эти представления? Мы не можем знать, производятся ли они внешними предметами, потому что мы видим представления, а не сами предметы. Прибегали к правдивости бога, чтобы доказать правдивость наших чувств, но если мы сомневаемся во внешнем мире, то где мы найдём аргументы для доказательства бытия божия? Теперь вообще признаётся, что, то, что мы называем второстепенными свойствами: цвет, сопротивление, звук, запах и вкус не существуют в веществе и суть только впечатления духа, не имеющие внешнего образца; а так как первичные свойства, пространственность, форма, непроницаемость, известны нам только при посредстве второстепенных свойств, то каким образом мы можем убедиться в существовании этих первичных свойств?

4. Возражения против тождественности души ▲

Дух есть род сцены, на которой в непрерывном изменении появляется, проходит и исчезает каждое восприятие. Но пусть эта метафора не введёт вас в заблуждение: только последовательность наших восприятий составляет наш дух и мы не имеем никакой идеи, даже отдалённой и смутной о самой сцене, на которой разыгрывается эта пьеса.

Основание нашего верования в личное тождество состоит в связи наших идей, производимой принципами ассоциации, причинности, одновременности и подобия.

Мы замечаем последовательность наших мыслей, а память напоминает нам о них и связывает их между собой. Когда несколько мыслей связаны друг с другом, то эта связь заставляет ум рассматривать их как единое целое. Память не только открывает тождественное я, оно производит это тождество, производя отношения сходства между нашими восприятиями.

Человеческий ум следует рассматривать, как систему человеческих восприятий, связанных между собой отношением причины и следствия и взаимно производящихся, уничтожающихся или видоизменяющих друг друга. Эти восприятия порождают соответствующие им идеи, а идеи в свою очередь производят восприятия. Одна мысль порождает другую, которая уступает место третьей, в свою очередь прогоняемой новой мыслью. В этом отношении душу можно сравнить с республикой, члены правительства которой сменяемы, даже законы которой могут изменяться – причём единство и неделимость республики остаются неприкосновенными. Таким же образом и ум изменяет свои навыки, свои расположения, свои идеи и восприятия, не теряя тождественности. Так как память порождает непрерывную последовательность наших восприятий, то она и есть источник нашего личного тождества: нет памяти, нет и понятия о причине, нет и понятия о той последовательности причины, которая составляет наше я.

(О человеческой природе, VI)

5. Душа есть только ряд явлений ▲

Некоторые философы воображают, что в каждую минуту мы имеем полное сознание о том, что мы называем нашим я; они думают, что они сознают своё существование и непрерывность этого существования. К несчастью, все такие утверждения не доказаны, потому что не существует никакой идеи об этом предполагаемом я. Действительно, какое впечатление могло бы дать нам эту идею? Ответ на такой вопрос невозможен.

Если бы мы могли иметь об я ясную и понятную идею, то это было бы только тогда, если бы имелось какое-нибудь впечатление, которое должно порождать всякую реальную идею, т. е. идею, имеющую реальный объект. Но я или личность не есть впечатление (а следовательно и не идея); я есть то, что предполагается поддержкой (субстратом) наших впечатлений и идей. Если бы какое-нибудь впечатление порождало эту идею об я, то оно должно было сохраниться одинаковым в течении всей нашей жизни. Но не существует ни одного впечатления постоянного и неизменного. Никакое удовольствие или страдание, никакая страсть, никакое ощущение не бывают вечными.

Идея об я не может порождаться ни одним из этих впечатлений – стало быть, такая идея не существует.

Что касается до меня, то, когда я внимательно исследую то, что называется я, я всегда встречаю какое-нибудь восприятие тепла, холода, боли, удовольствия и проч., никогда нет недостатка в восприятии и кроме них я ничего не могу заметить.

Когда же мои восприятия оставляют меня, как это случается иногда во время глубокого сна, я не чувствую себя и можно сказать, что тогда я не существует.

(там же)

IV. Ньютон ▲

Исаак Ньютон родился в Вулсторпе в 1642 г. Отца он потерял в трёхлетнем возрасте; учился в деревенской школе, а потом в общественной школе в Грэнтеме, где отличался замечательной склонностью к механике. Потом он поступил в коллегию Троицы в Кембридже. Его математические работы, открытия в оптике и гипотеза всемирного тяготения – общеизвестны. Умер в 1727 г.

1. Доказательство бытия бога, как первичного двигателя ▲

Астрономия на каждом шагу встречает предел физическим причинам, а следовательно следы действия божия. Если мы предположим бесконечное количество вещественных элементов, распределённых во всех частях безграничного пространства, то в этом случае, если только распределение этих частей не будет строго математически правильным – что совершенно невероятно – взаимные притяжения всех этих частиц заставят их приблизится к различным центрам и в конце концов сгустят их в массы неравной величины, каковы звёзды, планеты и спутники. Но несомненно, что действительное движение планет не может происходить только от действия тяжести; потому что эта сила толкает планеты к солнцу и для того, чтобы они получили вращательное движение вокруг этого светила, необходимо, чтобы божественная рука дала им толчок по тангенсу их орбит.

Кроме того, так как в нашей планетной системе появляются кометы и движутся то в одинаковом направлении с планетами, то в противоположном, а иногда даже в направлениях, пересекающих планетные орбиты по наклонным плоскостям к плоскости эклиптики и под разными углами, то очевидно, что не существует никакой естественной причины, которая могла бы заставить все планеты и их спутников двигаться по одной плоскости, без сколько-нибудь значительного изменения. В таком движении видна разумность.

Точно также никакая естественная причина не могла дать планетам и их спутникам известные степени быстроты, имеющие прямое отношение с их расстоянием от солнца и от других центров движения – какие степени быстроты были необходимы, чтобы эти тела двигались по концентрическим орбитам. Если бы планеты имели столь же быстрое движение, как и кометы (а это могло бы быть в том случае, если бы их движение не имело другой причины кроме тяготения), то они двигались бы не по концентрическим орбитам, а также, как кометы, по эксцентрическим.

(Первое письмо к Бентли)

V. Кларк ▲

Сэмюел Кларк родился в Норидж в 1675 г. учился в Кембридже, был капелланом королевы Анны и ректором С. Джемса. Главные его философские произведения: Доказательство существования и атрибутов бога (1705 г.) и переписка с Лейбницем. Умер в 1729 г.

1. Доказательство бытия божия посредством идей пространства и времени ▲

У нас есть идеи вечности и беспредельности, уничтожить или изгнать которые из нашего ума для нас абсолютно невозможно; следовательно, эти идеи должны быть атрибутами необходимого бытия, действительно существующего.

Пространство есть свойство субстанции, существующей сама по себе, а не свойство всякой другой субстанции. Все другие субстанции пребывают в пространстве и пространство проникает их, субстанция же, существующая сама по себе, не находится в пространстве и не проникнута им. Она, если так можно выразиться, есть субстрат пространства; она есть основание бытия, пространства и даже вечности. Очевидно, что пространство и вечность необходимы, а так как они не субстанции, а свойства, то ясно, что субстанция, без которой эти свойства не могли бы существовать, ещё более необходима, если это возможно. Так как пространство и вечность, по скольку они суть условия sine qua non¹, необходимы для существования всего остального, то необходима также и субстанция, которой принадлежат эти свойства².

¹) необходимое условие

²) Известно, что Лейбниц отвергал это доказательство и считал идею о боге, как субстрат пространства и времени, идеей антропоморфической. См. письма Кларка и Лейбница

(Трактат о бытии и атрибутах бога. Гл. V)

ГЛАВА ШЕСТАЯ ▲

Философия во Франции в XVIII веке ▲

I. Кондильяк ▲

Стефан Кондильяк, брат Мабли, родился в Гренобле в 1715 г. а умер в 1780. Он постригся в Париже, но никогда не исполнял священнических обязанностей. Он был другом Дидро, Руссо и Дюкло; в 1746 г. он издал Опыт о происхождении человеческих познаний, потом Трактат о системах (1749 г.) и Трактат об ощущениях (1754 г.). Назначенный королевой Марией Лещинской учителем инфанта Фердинанда, герцога Пармского, он составил курс в 16 томах (Грамматика, Искусство писать, Искусство рассуждать, Искусство мыслить, Общая история). Он отказался быть воспитателем детей дофина (Людовика XVI, Людовика XVII и Карла X). В 1777 г. по просьбе совета народного просвещения в Польше он написал Логику. La Langue des calculs («Язык расчёта») был издан только после его смерти в 1798 г. его учеником Ларомигьером.

1. Значение изучения происхождения наших познаний ▲

Локк не обратил достаточного внимания на происхождение наших познаний; эту часть философии он исследовал менее основательно, чем другие части. Так как душа не пользуется с первой же минуты отправлением всех своих функций, то для того, чтобы изучить происхождение наших познаний, существенно необходимо указать, каким образом она приобретает эти отправления и какой прогресс происходит в них; кажется, что Локк не думал об этом и никто не сделал ему этого замечания и не пытался дополнить эту часть его работы; может быть, что намерение объяснить происхождение действий души, как происходящих от простого восприятия, покажется читателю настолько новым, что он с трудом поймёт, каким образом я исполняю это намерение.

Мы должны постараться открыть только первый опыт, в котором никто не может сомневаться и которого достаточно для объяснения всех остальных.

Таким образом я имею намерение привести к одному принципу всё, что касается человеческого разума – и таким принципом не будет неясное предложение или абстрактное правило, или не доказанное предположение, а постоянный опыт, последствия которого подтверждаются новыми опытами.

Я не ограничусь определением способностей разума, а попытаюсь рассматривать их с точки зрения более ясной, чем это делалось до сих пор. Необходимо уяснить их развитие и указать, как все они происходят от первой способности разума, т. е. от простого восприятия.

2. Происхождение душевных актов: восприятие, сознание, внимание, воспоминание и размышление ▲

Сначала в душе нет ничего, кроме простого восприятия, т. е. впечатления, получаемого душой в присутствии предметов; от восприятия происходят и другие душевные акты. Впечатление, рассматриваемое как извещение души о его присутствии, есть то, что я называю сознанием. Если познание об этом впечатлении таково, что оно представляется единственным сознаваемым восприятием, то оно называется вниманием.

Когда образовалась память и когда мы делаемся способны пользоваться воображением, то напоминаемые первой признаки и пробуждаемые вторым идеи начинают освобождать душу от зависимости, в которой она находилась от всех действующих на неё предметов. Сделавшись способной вспоминать вещи, которые она видела, она может обратить своё внимание на них и отвратить его от тех, которые она видит; потом она может обратить внимание на некоторые из них и потом снова на другие. При виде картины, например, мы вспоминаем о наших познаниях о природе и переносим наше внимание от картины на эти познания и от познаний снова к картине или к различным её частям попеременно. Очевидно, что мы распоряжаемся таким образом нашим вниманием только благодаря помощи оказываемой нам деятельностью воображения, деятельностью, порождаемой памятью. Без этого мы не могли бы управлять нашим вниманием и оно подчинялось бы действию предметов.

Такой способ обращать наше внимание на различные предметы или на различные части одного предмета и есть то, что называется размышлением. Таким образом размышление порождается воображением и памятью.

(О происхождении человеческих познаний, отдел. 1, II)

3. Мы замечаем только наши ощущения ▲

Во вселенной нет ничего видимого для нас, мы замечаем только явления, производимые при помощи наших ощущений.

Возвысимся ли мы до неба, снизойдём ли мы в бездну – мы не можем выйти из самих себя и мы всегда замечаем только нашу собственную мысль.

(там же, отдел 1 Логика, гл., III)

4. Каким образом приобретается идея о пространстве ▲

Как статуя¹ познаёт время через последовательность своих идей, так она познаёт пространство через посредство их сосуществования. Если бы осязание не передавало ей одновременно нескольких ощущений, различаемых ей, объединяемых, ограничиваемых известными пределами – одним словом воплощаемых ей, она не имела бы понятия о величине. Стало быть, она находит это понятие только в сосуществовании нескольких ощущений.

¹) Кондильяк говорит тут о статуе, которой он последовательно даёт все чувства

(Traite des sensations (Трактат об ощущениях), VIII)

5. Мы не имеем идеи о бесконечном ▲

Замечать, что мы можем прибавлять к числу единицу, значит замечать, что нет числа, которое не могло бы быть увеличиваемо и притом увеличиваемо бесконечно. Поэтому мы воображаем, что судим таким образом потому, что нам присуща идея бесконечного. Между тем, если мы прибавляем беспрестанно одни единицы к другим, можем ли мы когда-нибудь сказать: вот это число бесконечно, также как мы говорим: вот это число тысяча? Как бы значительны ни были числа, получаемые нами подобным путём, всегда останется величина, которую невозможно определить и которую по этой причине называют бесконечной, хотя её было бы лучше назвать неопределённой.

Когда статуя вообразила себе пространство, она потом воображает другие пространства, находящиеся вне пространства. Наконец, не видя пределов, дальше которых не может идти её воображение, она полагает, что замечает саму беспредельность.

Когда она получает привычку к изменениям, происходящим в ней, то воспоминание о последовательности идей становится образцом, по которому она представляет себе предыдущее и последующее. Так что, не находя ни в прошлом, ни в будущем какого-либо момента, дальше которого нельзя себе представить других моментов, она воображает, что её мышление охватывает целую вечность.

И однако, собственно то говоря, она не имеет никакой идеи ни о вечности, ни о беспредельности. Если она полагает противное, то потому только, что её воображение обманывает её, представляя ей как вечность и беспредельность неопределённые время и пространство, определить границы которых она не может.

(там же)

6. Рассуждение есть ряд уравнений ▲

В математике устанавливают вопрос, переводя его на алгебраические выражения, а в других науках его устанавливают, приводя к простейшему выражению; когда вопрос установлен, рассуждение, разрешающее этот вопрос, есть ничто иное, как ряд таких приведений или предложение, приводящее предшествующее к последующему; таким образом доказательство тождественно, начиная с постановки вопроса и кончая заключением рассуждения.

(Traite des sensations (Трактат об ощущениях), VIII)

7. Анализ ▲

Представим себе замок, господствующий над обширной и изобильной равниной, в которой природа чрезвычайно разнообразна и которая сделалась ещё разнообразнее и ещё красивее при помощи искусства. Представьте, что вы приехали в такой замок ночью; на другой день окна открываются в ту минуту, когда солнце начинает позлащать горизонт и тотчас же снова закрываются.

Хотя мы видели эту долину только одну секунду; мы видели, однако, всё что в ней есть. В следующую секунду мы получили бы те же впечатления, какие произвели на нас предметы в первую; то же произойдёт и в третью секунду. Следовательно, если бы и не запирали окон, мы увидали бы только то, что увидали сначала. Но первой секунды недостаточно для того, чтобы узнать эту долину, т. е. чтобы различить все находящиеся на ней предметы, вот почему, когда закрыли окна, мы не могли отдать себе отчёта в том, что мы видели. Таким образом можно видеть много и не узнать ничего. Наконец, окна открываются и не закрываются до тех пор, пока солнце находится над горизонтом; тогда мы можем рассматривать всё, что мы видели сначала. Но если мы будем продолжать, как в первую минуту, смотреть сразу на множество различных предметов, мы и до наступления ночи узнаем не больше, чем знали тогда, когда вдруг закрыли окна. Стало быть, для того, чтобы узнать эту долину, недостаточно видеть её всю сразу, необходимо осмотреть каждую часть одну после другой; вместо того, чтобы охватить взором всё, надо последовательно устремлять свои взгляды на различные предметы.

Об уме можно сказать тоже, что и об глазе; он видит сразу множество вещей; и этому нечего удивляться, так как все зрительные ощущения доходят до души. Зрение духа простирается так же далеко, как и телесное. Как для того, так и для другого необходимо упражнение и можно сказать, что нельзя определить обнимаемого как тем, так и другим пространства. Опытный ум видит в созерцаемом им предмете множество незамечаемых нами отношений, совершенно также, как опытные глаза великого художника в одну минуту различают в пейзаже тысячу подробностей, которые мы видим также, как и он, но не различаем. Когда мы думаем о способе приобретения нами познаний посредством зрения, мы увидим, что сложный объект, какова, например, обширная долина, в некотором роде разлагается, так как мы узнаём его только тогда, когда его части одна за другой в известном порядке расположились в нашем уме. Стало быть, анализировать есть ничто иное, как замечать в последовательном порядке свойства предмета, чтобы дать им в уме тоже распределение, в котором они существуют в действительности. Сама природа заставляет нас делать это. Поэтому анализ, который считают достоянием только философов, знаком всем и я не сообщаю читателю ничего нового, а только обращаю его внимание на то, что он сам постоянно делает.

(Логика, гл. IV)

8. Связь рассуждения и речи ▲

Абстрактные идеи суть только названия. Если бы мы хотели видеть в них что-нибудь иное, мы походили бы на художника, который упорно хотел бы нарисовать человека вообще и всегда рисовал бы только личности.

Это замечание об абстрактных общих идеях указывает, что ясность и точность их зависит единственно от порядка, в котором мы распределили названия классов; и следовательно для определения такого рода идей имеется только одно средство – создать хороший язык.

Это подтверждает то, на что мы уже указывали, т. е. то, как нам необходимы слова; если бы мы не имели названий, мы не имели бы абстрактных идей, не имели бы ни родов, ни видов, – а тогда мы не могли бы ни о чём рассуждать. Если же мы рассуждаем только с помощью подобных названий, то это доказывает, что мы рассуждаем хорошо или дурно смотря потому, хорош или дурен наш язык. Стало быть, анализ учит нас рассуждать постольку-поскольку, уча нас определять абстрактные и общие идеи, он учит нас говорить правильно; всё искусство рассуждения приводится к искусству хорошо говорить.

Там же гл. V

II. Монтескьё ▲

Родился в Бреде близ Бордо в 1689 г. Был советником парламента в Гвинеи, а потом его президентом; в 1721 г. издал Персидские письма, в 1726 г. продал свою должность и всецело посвятил себя философии и литературе. Принятый два года спустя во французскую академию, он путешествовал в разных странах Европы, чтобы собрать материалы для своего сочинения: Дух законов, изданного им только в 1748 году. О причинах величия и падения римлян появилось в 1734 г. Умер в Париже в 1755 году.

1. Об отношениях законов к различным существам ▲

Законы, в самом обширном значении этого слова, суть необходимые отношения, происходящие от природы вещей; в этом смысле все существа имеют свои законы, у божества свои законы, у вещественного мира свои; умы, высшие человеческого, тоже имеют свои законы; у животных – свои, также как и у человека.

Те, которые говорят, что слепой рок производит все следствия, которые мы видим в мире, говорят большую нелепость; потому что может ли быть большая нелепость, как слепая судьба, производящая разумные существа?

Стало быть, существует первичный разум и законы суть отношения, существующие между ними и различными существами и взаимные отношения этих последних.

Эти правила суть установленное вечно отношение. Все движения тел получаются, увеличиваются, уменьшаются и уничтожаются сообразно с отношениями массы и скорости; каждое различие есть однообразие, каждое изменение – постоянство.

Отдельные разумные существа могут создавать свои законы; но есть законы и несозданные ими. Раньше, чем были разумные существа, они были возможными; стало быть, они имели возможное отношение, а следовательно, и возможные законы. Раньше, чем существовали созданные людьми законы, существовали возможные отношения справедливости. Утверждать, что справедливо или несправедливо только то, что повелевают или запрещают положительные законы, значит утверждать, что прежде, чем начертили круг, все его радиусы не были равны.

Поэтому следует признать отношения справедливости предшествующими установившему их закону: как, например, предположив, что существует человеческое общество, будет справедливым согласоваться с его законами, или, если существуют разумные существа, получившие от другого какое-нибудь благодеяние, то они должны быть за него признательны.

(Дух законов, I, I)

2. Положительные законы ▲

Общество не может существовать без правительства. Соединение всех частных сил составляет то, что именуют политическим государством – говорит Гравина.

Общая сила может быть вручена одному или многим. Некоторые полагали, что так как природа установила отеческую власть, то управление одного более согласно с природой. Но пример отеческой власти ничего не доказывает; потому что если власть отца имеет отношение к управлению одного, то после смерти отца власть братьев или после смерти братьев власть родственников имеет отношение к управлению многим. Политическая власть необходимо предполагает соединение многих семей.

Частные силы не могут соединиться без соединения всех воль. Соединение воль есть то, что именуют гражданским государством – говорил тот же Гравина.

Закон вообще есть человеческий разум постольку, поскольку он управляет всеми народами, и политические и гражданские законы каждой нации суть только частные случаи применения человеческого разума.

Законы должны быть настолько свойственны народу, для которого они составлены, что только в редких случаях законы одной нации пригодны для другой. Необходимо, чтобы законы были согласованы с природой и с принципом того правительства, которое их установило или которое хочет их установить, будут ли эти законы основными – как законы политические – или будут поддерживать общественный строй – как законы гражданские.

Законы должны быть согласованы с физическим строем страны, с холодным, жарким или умеренным климатом, с свойствами почвы, с положением и величиной страны, с занятиями жителей: земледельцев, охотников или скотоводов; они должны согласоваться со степенью свободы, допускаемой конституцией страны, с религией жителей, с их склонностями, с их богатством, численностью, торговлей, нравами и обычаями. Наконец, они должны быть согласованы друг с другом, со своим происхождением, с целью законодателя, с порядком вещей, ради которого создаются. Их следует рассматривать со всех этих точек зрения.

Именно это я и намерен сделать в своём сочинении. Я рассмотрю все эти отношения; совокупность их составляет то, что называют духом законов.

(там же, I, III)

3. Демократическое правительство ▲

Когда в республике весь народ обладает высшей властью, то это называется демократией; когда же власть находится в руках части народа, то это будет аристократия.

При демократии народ в известных отношениях монарх, а в других подданый.

Монархом он становится через подачу своих голосов, которые представляют его волю. Воля государя есть сам государь. Поэтому законы, устанавливающие общую подачу голосов, при таком правительстве суть основные. Действительно, при нём настолько же важно определить как, кем и по какому поводу должны подаваться голоса, насколько в монархии важно знать, каков монарх и каким образом он должен управлять.

Народ, обладающий высшей властью, должен исполнять сам всё, что он может исполнять хорошо; то же, чего он не может исполнять хорошо, должно исполнятся за него его слугами.

Его слуги будут только тогда его слугами, когда он их назначает: поэтому основное правило этого правительства состоит в том, что народ назначает своих слуг, т. е. сановников.

Для народа необходимо также, как и для монархов, и даже более, чем для них, руководство совета или сената. Но для того, чтобы он имел к нему доверие, необходимо, чтобы он выбирал его членов.

Народ удивительно пригоден для выбора тех, кому он доверяет часть своей власти. На его решения влияют только явления, которых он не может не знать и факты совершенно очевидные. Он отлично знает, что такой-то часто бывал на войне и имел там известный успех – поэтому народ и выбирает его полководцем. Ему известно, что судья усерден, что многие выходили из суда довольными им, что его никто не обвиняет во взяточничестве и этого достаточно, чтобы он был выбран претором. Ему известна щедрость и богатство какого-нибудь гражданина и этого довольно для избрания его эдилом. Всё это факты, о которых народ узнаёт лучше на площади, чем монарх во дворце. Но сумеет ли народ вести дело, узнавать места, случайности, моменты и пользоваться ими? Нет, этого он не сумеет.

Если бы кто-нибудь вздумал сомневаться в естественной способности народа разбирать заслуги, то ему было бы достаточно указать на непрерывный ряд замечательных выборов в Афинах и Риме – этого нельзя, без сомнения, приписывать случаю.

Известно, что в Риме народ, хотя и получил права избирать плебеев на общественные должности, не решался фактически пользоваться этим правом; хотя в Афинах на основании закона Аристида могли выбирать сановников по жребию из всех классов, но по свидетельству Ксенофонта никогда не случалось, чтобы низшие классы требовали выбора из тех классов, которые могли погубить отечество.

Как большинство граждан вполне удовлетворительны, как избиратели, но не вполне удовлетворительны, чтобы быть избранными, так и народ, совершенно способный отдавать себе отчёт в ведении дел другими, сам не способен к их ведению.

Необходимо, чтобы дела шли известным образом: не слишком медленно и не слишком быстро. А народ всегда склонен или к излишнему, или к недостаточному действию. Иногда он посредством ста тысяч рук ниспровергает всё, а иногда при ста тысячах ног он ползёт так тихо, как насекомое¹.

Другой основной закон демократии состоит в том, что только народ создаёт законы. Тем не менее бывают случаи, когда необходимо, чтобы законы мог создавать сенат; часто бывает даже удобнее испытать закон прежде, чем окончательно его установить. Конституция Рима и Афин были очень разумны в этом отношении. Решения сената имели силу в течении года, по постоянным законам они делались по воле народа.

¹) Эти рассуждения указывают, что народ должен обладать непосредственно законодательной властью, а посредственно, избранием сановников, и властью исполнительной

(там же, кн. II, 11)

4. Жизненные принципы различных правительств. Необходимость добродетели в демократии ▲

Для того, чтобы монархические или деспотические правительства могли существовать, нет необходимости в честности. Сила закона в первом случае, постоянно-угрожающая рука деспота во втором, регулируют и сдерживают всё. В народном же государстве необходим другой мотив, – а именно, добродетель.

Греческие политики, жившие при народном правительстве, не признавали другой силы, которая могла бы поддержать это правительство, кроме силы добродетели. Современные же политики говорят нам только о мануфактурах, торговле, финансах, богатстве и даже роскоши.

Когда добродетель исчезает, честолюбие захватывает всех способных к нему, а жадность всех без исключения. Желание становится изменчивым; не любят того, что любили раньше; были свободны при законах, а теперь хотят быть свободными против законов; каждый гражданин подобен рабу, бежавшему из дома господина; что было законом, то называют строгостью: что было правилом, то называют притеснением; что было внимательностью, то называют страхом. Раньше имущество частных лиц составляло общественное достояние, а теперь общественная казна становится достоянием частных лиц. Республика падает и её сила есть власть нескольких граждан и своеволие всех.

Афины таили в своих недрах одинаковые силы и в то время, когда они столь славно владычествовали и в то время, когда они столь покорно служили. Когда они защищали греков против персов, оспаривали власть у Лакедемонии, нападали на Сицилию, в Афинах было 20 тысяч граждан; в них было те же 20 тысяч, когда Деметрий Фалерский перечислял их, как считают на рынке рабов. Когда Филипп осмелился повелевать в Греции, когда он появился при воротах Афин, они теряли только время. От Демосфена мы знаем, как трудно было возбудить граждан; Филиппа боялись не как врага свободы, а как врага удовольствий. Этот город, сопротивлявшийся стольким поражениям, неоднократно возрождавшийся после разрушения, был побеждён при Херонее – и побеждён навсегда. Филипп отослал назад всех пленников – но он отпускал не мужей. Всегда было настолько же легко восторжествовать над силами Афин, насколько было трудно восторжествовать над их добродетелью.

Каким образом Карфаген мог удержаться? Когда Каннибал, сделавшись претором, хотел помешать чиновникам грабить республику, они жаловались на него римлянам. Несчастные! Они хотели быть гражданами государства и получить богатство из рук его врага. Скоро Рим потребовал от них в заложники триста их главнейших граждан, заставил их выдать себе оружие и корабли, а потом объявил им войну. По тому, что сделало в обезоруженном Карфагене отчаяние, можно судить, чтобы он мог сделать, благодаря добродетелью, в то время, когда он ещё не лишился своих сил.

(там же, III, 111)

5. Предрассудки чести составляют опору монархического правительства ▲

Умоляю не оскорбляться тем, что я скажу; так как я говорю на основании истории. Я хорошо знаю, что добродетельные государи совсем не редкость; я утверждаю только, что при монархии очень трудно для народа быть добродетельным. Прочтите, что историки всех времён рассказывают о дворах монархов, припомните разговоры жителей всех стран о презренном характере придворных – это, ведь, не выдумки, а печальные факты.

Честолюбие при безделье, низость при гордости, желание обогатиться без труда, отвращение к истине, льстивость, измена, коварство, нарушение всех обязательств, презрение к обязанностям гражданина, боязнь добродетели государя, расчёт на его слабости и в особенности постоянные насмешки над добродетелью, составляют, я полагаю, свойства большинства придворных, замечаемые везде и во всякое время. Трудно, чтобы большинство лиц, принадлежащих к высшим классам государства были бесчестными людьми, а низшие – честными; трудно, чтобы первые были обманщиками, а последние согласились вечно быть обманутыми.

Если среди народа и встретится какой-нибудь несчастный честный человек, то кардинал Ришелье в своём политическом завещании утверждает, что государь должен остерегаться принимать его на службу. Настолько верно, что добродетель не составляет опоры этого правительства.

Я сокращу своё изложение, чтобы не подумали, что я пишу сатиру на монархическое правительство. Нет, если нет одной опоры, то есть другая. Честь, т. е. предрассудок каждой личности и каждого общественного положения заменяет политическую добродетель, о которой я говорил выше и является её представителем. Она может возбудить людей к прекрасным действиям; соединённая с силой законов, она может вести к цели правительства также, как и добродетель.

Таким образом в правильно устроенных монархиях почти всякий будет хорошим гражданином и очень редко кто-нибудь окажется честным человеком; потому что для того, чтобы быть честным человеком, необходимо иметь намерение быть им, необходимо любить государство не для себя, а ради него самого.

(там же, III, V, VI, VII)

6. Добродетель в демократических государствах ▲

Добродетель в демократии есть очень простое дело – это любовь к республике, это чувство, а не знание; самый последний человек в государстве может обладать этим чувством также, как и первый; когда народ имеет добрые правила, он держится их упорнее, чем порядочные люди. Очень редко, чтобы развращённость начиналась в его среде; часто сама посредственность его просвещения ведёт у него к привязанности к установленному порядку.

Любовь к отечеству ведёт к чистоте нравов, а чистота нравов ведёт к любви к отечеству. Чем менее мы можем удовлетворить нашим частным страстям, тем более мы отдаёмся общим. Почему монахи так любят свой орден? Часто именно потому, что его правила невыносимы. Эти правила лишают нас всего, на что обыкновенно опираются страсти; поэтому у них остаётся только страсть к этому давящему их правилу. Чем более правило сурово, т. е. чем более оно сдерживает их склонности, тем большую силу даёт оно тем склонностям, которые оно не сдерживает.

(там же, V, 11)

7. Деспотизм ▲

Когда дикари Луизианы хотят добыть плодов, они рубят дерево. Также поступает и деспотическое правительство. Принцип деспотического правительства есть страх; для народа боязливого, невежественного, униженного законы не нужны. У него всё должно основываться на двух или трёх идеях, новые идеи не нужны. Когда вы обучаете животное, вы стараетесь, чтобы учитель и метод обучения оставались одни и те же, вы поражаете его воображение двумя или тремя движениями, – не больше.

Когда деспот держится замкнуто, то он не может выйти из своего местопребывания, не приводя в отчаяние всех своих окружающих. Он не может допустить, чтобы его особа и его власть перешли в другие руки. Почему он редко воюет лично и боится поручить предводительствовать войсками своим генералам.

Подобный деспот, привыкший в своём дворце к покорности, негодует на всякое вооружённое сопротивление, поэтому он обыкновенно руководится гневом или местью. Кроме того, он не может иметь понятия об истинной славе, потому то войны при деспотии отличаются естественной жестокостью и правила международного права соблюдаются меньше, чем другими правительствами.

У деспота столько недостатков, что приходится боятся выставлять на показ его естественную глупость. К счастью, в такой стране население нуждается только в имени правителя.

Когда Карл XII был в Бендерах и узнал о каком-то сопротивлении шведского сената, он написал ему, что пошлёт сапог, которого они должны слушаться. Такой сапог был бы подобен деспоту.

Принцип деспотического правительства есть страх, а цель его – спокойствие, но не спокойствие мира, а молчание города, занятого неприятелем.

Так как сила не в государстве, а в основавшей его армии, то для защиты государства необходимо сохранить эту армию; но она опасна для государя. Каким же образом примирить государственную безопасность с безопасностью личности?

В таких государствах религия имеет более влияния, чем в других; к страху перед государством присоединяется страх перед религией. В магометанских государствах народы заимствуют свой страх перед государем от религии.

После всего сказанного казалось бы, что человеческая природа должна постоянно возмущаться против деспотии; но несмотря на любовь людей к свободе, несмотря на их ненависть к насилию, большинство народов подчиняется деспотии – и это легко понять. Для создания ограниченного правительства необходимо комбинировать власти, регулировать их, умерять и заставлять их действовать, – усилить одну из властей, чтобы она была в состоянии сопротивляться другой, – а это может создать только искусное законодательство и очень редко может создаться случайно. Деспотическое правительство, напротив, бросается, так сказать, в глаза; оно везде однообразно и для его создания необходимы только страсти – почему для него и годится всякий.

(там же, V, XIII, XIV)

8. Теория разделения трёх властей (законодательной, исполнительной и судебной) ▲

Политическая свобода встречается только при умеренных правительствах. Но она не всегда существует в ограниченных государствах, а только тогда, когда не злоупотребляют властью; опыт же учит нас, что всякий имеющий власть, склонен злоупотреблять ей, всякий идёт до тех пор, пока не дойдёт до предела. Даже добродетель нуждается в границах.

Для того, чтобы было невозможно злоупотреблять властью, необходимо устроить так, чтобы одна власть останавливала другую. Конституция государства может быть такой, что никто не будет вынужден делать то, что его не обязывает закон и не делать того, что закон ему позволяет.

В каждом государстве существует три рода властей: законодательная власть, власть, исполняющая всё входящие в сферу международного права и власть, исполняющая всё входящее в сферу гражданского права. Эту последнюю называют судебной властью, а вторую просто исполнительной.

Политическая свобода для гражданина состоит в спокойствии духа, порождаемого убеждением, что личность каждого безопасна; для существования же такой свободы необходимо, чтобы правительство было таким, что один гражданин не боялся бы другого.

Когда законодательная власть соединяется с исполнительной в одной личности или в одном собрании, свободы не существует, потому что можно опасаться, что монарх или сенат издадут тиранические законы и будут тиранически исполнять их. Свободы не существует также и тогда, если судебная власть не отделена от законодательной и от исполнительной. Если она соединена с законодательной властью, власть над жизнью и свободой граждан будет произвольной, потому что судья будет законодателем.

Если же она соединена с исполнительной властью, то судья может превращаться в угнетателя¹.

Всё погибнет, если один человек, или одно собрание привилегированных лиц или народное собрание соединят все эти три власти: власть издавать законы, власть исполнять общественные решения и власть судить преступления и частные споры.

Если законодательная власть предоставит исполнительной право арестовать граждан, могущих представить поручительство в своём поведении, свободы тоже не существует; если только эти граждане не арестовываются ради немедленного ответа на обвинение, признаваемое законом уголовным – в этом случае граждане действительно свободны, потому что они подчиняются только силе закона.

Так как в свободном государстве всякий человек, признаваемый имеющим свободную душу, должен быть управляемым сам собой, то необходимо, чтобы весь народ в его совокупности имел законодательную власть; но так как это невозможно в больших государствах и имеет большие неудобства в малых, то необходимо, чтобы народ делал через своих представителей всё то, чего он не может делать сам.

¹) Потому то и признали принцип несменяемости судей. На этот принцип существует, однако, такое возражение, что несменяемость не позволяет только смещать судей или давать им низшие должности, но не мешает их повышению в судебной иерархии, – а это ставит их в зависимость от исполнительной власти

(там же, XI, IV, VI)

9. Рабство ▲

Если бы я должен был поддерживать наше право сделать негров рабами, я сказал бы следующее:

Так как европейцы истребили американцев, то они должны были поработить обитателей Африки для того, чтобы их руками возделать столько земель.

Сахар был бы слишком дорог, если бы сахарный тростник не возделывался рабами.

Эти рабы черны с головы до ног и у них такой приплюснутый нос, что невозможно жалеть их.

Невозможно представить себе, чтобы бог, обладающий высшей мудростью, вложил душу, и в особенности хорошую душу, в совершенно чёрное тело.

Можно судить о цвете кожи также, как и о цвете волос, который у египтян, лучших философов на свете, играл такую роль, что убивали всех рыжих, попадавших им в руки.

Доказательство, что у негров нет здравого смысла, состоит в том, что они ценят стеклянные ожерелья больше, чем золото, столь ценимое цивилизованными народами. Невозможно считать этих людей людьми, потому что если мы будем считать их людьми, то могут подумать, что мы сами не христиане.

Мелкие умы слишком преувеличивают несправедливость, оказываемую нами африканцам, потому что, если бы мы действительно были так несправедливы, как они утверждают, неужели европейским государям, заключающим между собой столько бесполезных договоров, не пришло бы в голову заключить общий договор ради милосердия и сострадания¹.

¹) Монтескьё был первым протестовавшим в XVIII веке против рабства, одобряемого Боссюэтом

(там же XV, V)

10. Суровость наказаний и их неудобства ▲

Суровость наказаний приличествует более деспотии, принцип которой есть страх, чем монархии и республике, основы которых суть честь и добродетель. В умеренных государствах любовь к отечеству, стыд и боязнь осуждения суть мотивы, которые могут остановить многие преступления. В них величайшим наказанием дурного действия является признание виновным в нём. Поэтому гражданские законы гораздо легче предупреждают в них преступления и в насилии нет такой необходимости.

В таких государствах хороший законодатель старается менее о наказании преступлений, чем об их предупреждении; он старается больше об улучшении нравственности, чем о нанесении страдания.

Опыт показал, что в странах, где наказания мягки, воображение гражданина поражается ими настолько же, как в других странах суровыми наказаниями.

Если в государстве произойдёт какое-нибудь нарушение порядка, то насильственное правительство хочет внезапно исправить это и вместо того, чтобы подумать об исполнении старых законов, прибегает к жестокому наказанию, сразу уничтожающему всё зло. Но таким путём только ослабляют все правительственные пружины: воображение привыкает к суровому наказанию также, как и к менее суровому; и так как страх уменьшается, то правительство скоро бывает вынуждено прибегать к суровому наказанию во всех случаях. Грабежи на большой дороге сделались обыкновенными в одном государстве; грабителей начали наказывать колесованием, что и остановило на некоторое время грабежи, но позже начали грабить также, как и раньше.

В наше время дезертирство сделалось очень частым преступлением; дезертиров начали приговаривать к смертной казни, но дезертирство от этого не уменьшилось. Причина понятна: солдат, привыкший каждодневно подвергать свою жизнь опасности, презирает её или полагает, что презирает. Он привыкает каждый день боятся позора и поэтому следовало оставить наказание, позорящее его на всю жизнь. Хотели увеличить наказание, а в действительности уменьшили его¹.

¹) Протест Монтескьё против суровости и нелепости наказаний не нашёл бы сочувствия в XVII веке. Кодекс Ришелье был написан кровью. В знаменитых ордонансах Людовика XIV за всякое преступление назначается смертная казнь, и какое разнообразие мучений! Хорошо, если эти мучения были только следствием наказания. Но они предшествовали ему; несчастный в следственных пытках платился за то преступление, что он не может сознаться в каком-нибудь преступлении. Г-жа де Севинье шутливым тоном рассказывает о жестоких наказаниях герцога de Chaulnes в Бретани. Она смеётся над Бретанскими крестьянами, не утомляющимися от того, что их вешают; повешения она называет развлечением и говорит, что всё прекрасно, лишь бы можно было прогуливаться в тени своих деревьев. Сожаление, незнакомое придворной даме, было знакомо философу XVIII века. Монтескьё требовал уничтожения пытки и учреждения суда присяжных. Один из его учеников, Беккариа, настаивал на уничтожении смертной казни. Монтескьё и его школе мы обязаны той безопасностью, которой мы наслаждаемся теперь и законами, уважающими даже в преступнике достоинство человеческой личности

(там же, кн. VI. гл. IX, XII)

11. О дуэли ▲

Салический закон¹ не допускал доказательств посредством поединка; закон же рипуариев и почти всех других варварских народов допускал такое доказательство. Мне кажется, что доказательство посредством поединка было естественным следствием закона, устанавливавшего отрицательные доказательства. Когда начинали искать и замечали, что от него уклоняются посредством несправедливой присяги, что оставалось делать воину, который видит себя несправедливо оскорблённым, как не требовать удовлетворения в этом оскорблении? Салический закон, не допускавший отрицательных доказательств, не нуждался в доказательстве посредством поединка и не признавал его; законы же рипуариев и других варварских народов, допускавшие такие отрицательные доказательства, были вынуждены допустить поединок, как доказательство.

Доказательство посредством поединка имело некоторую основанную на опыте причину. У исключительно воинственной нации трусость предполагает и другие пороки; она доказывает, что человек не усвоил себе данного ему воспитания, что он не чувствителен к чести и не руководится принципами, которыми руководятся все другие; она указывает, что человек не боится презрения других и не ценит их уважения; обыкновенно у такой наций с силой должна соединяться ловкость, а сила должна сопутствовать храбрости, потому что, ценя честь, всю свою жизнь стараются заниматься тем, без чего нельзя получить этой чести. Кроме того, у воинственной нации, которая чтит силу, храбрость и смелость, истинно ненавистны те преступления, которые происходят от хитрости и плутовства, т. е. от трусости. Я утверждаю, что в то время, когда были в обычае доказательства посредством поединка и посредством раскалённого железа и кипящей воды, существовало такое согласование этих законов с нравами, что законы, будучи сами несправедливыми, порождали очень мало несправедливостей, что следствия были лучше причин, что они гораздо более нарушали гуманность, чем личные права, что они были, одним словом, более не разумны, чем тираничны.

Тогда уже создались известные правила нашего суда чести. Обвинитель объявлял перед судьёй, что такой-то совершил такое-то действие; обвинённый отвечал, что обвинитель лжёт – тогда судья назначал поединок. Таким образом устанавливалось правило, что при обвинении во лжи следует драться.

Когда человек объявлял, что он будет драться, он уже не мог отказаться от поединка, а если отказывался, то присуждался к наказанию. Из этого вытекает правило, что, когда человек обязался словом, честь не позволяет ему взять это слово назад.

Дворяне дрались, сидя на лошадях и оружием, а чернь дралась пешими и палкой. Из этого следует, что палка была орудием оскорбления, потому что с побитым ей человеком обращались, как с человеком, принадлежащим к простонародью.

Только простые люди дрались с открытым лицом, так что только они могли получать удары по лицу. Поэтому пощёчина делается оскорблением, которое должно быть омыто кровью, потому что к получившему её человеку относятся, как к негодяю.

Наши отцы чрезвычайно были чувствительны к оскорблениям, но им ещё не были известны оскорбления известного рода, например, удары орудия по известной части тела и данные известным образом. Существовало просто оскорбление быть побитым и величина оскорбления измерялась только силой побоев.

¹) Салический закон – этот закон требовал, чтобы тот, против которого предъявляли иск или обвинение, оправдывался присягнув при известном числе свидетелей, что он не делал того, что ему приписывают. Число свидетелей, которые должны были принять, присягу увеличивалось, смотря по важности; оно доходило иногда до 72. См. Esprit des lois, liv. XXVIII., charp. XIII)

Там же кн. XXVIII, гл. XIV, XVII, XX

III. Вольтер ▲

Родился в Париже в 1694 г. Имя при рождении Франсуа Мари Аруэ. Воспитывался в коллегии Людовика Великого, учителем его был Поре. Молодой Аура Вольтер был сначала пажом, потом секретарём прокурора и занимался поэзией. Ему ошибочно приписали одну сатиру на Людовика XIV-го и посадили его в Бастилию. В тюрьме он начал писать Генриаду. Известно, что Роган-Шабо из мести посадил его в тюрьму во второй раз и по выходе из тюрьмы в 1726 году он был изгнан из Франции. В Англии Вольтер написал Философские письма, появившиеся только в 1735 году и сожжённые рукой палача. Госпожа дю-Шатле предложила ему убежище в Сирей в Шампани; там он написал и издал Основы философии Ньютона. В 1750 году он принял предложение короля прусского и уехал в Берлин. Через три года по возвращении во Францию он издал Век Людовика XIV и Опыт о нравах и дух народов. Он поместил также много философских статей в Философском Словаре. В 1758 году он поселился в Фернее, а в 1778 г. в последний раз посетил Париж. В том же году 30-го мая он скончался.

1. Апология конечных причин ▲

Если часы сделаны не затем, чтобы показывать время, я признаю, что конечные причины суть химеры и примирюсь с тем, чтобы меня назвали cause—finalier, т. е. дураком.

Все части машины этого мира кажутся созданными одна ради другой. Некоторые философы смеются над конечными причинами, отвергаемыми Эпикуром и Лукрецием. Мне кажется, что скорей следовало бы смеяться над Эпикуром и Лукрецием. Они говорят, что глаз создан не для зрения, а что им воспользовались для него, когда заметили, что глаза могут быть пригодны для этого употребления. По их мнению рот не создан для того, чтобы говорить и есть, желудок для того, чтобы варить пищу, сердце для того, чтобы получать кровь из вен и направлять её в артерии, ноги для того, чтобы ходить, уши для того, чтобы слушать. И тем не менее эти люди признают, что портные шьют им платья, чтобы одеть их, а каменщики строят дома для их помещения; и они осмеливаются отказывать природе, великому бытию, мировому разуму в том, что они признают за самыми ничтожными из своих рабочих. Несомненно, не следует злоупотреблять конечными причинами. Мы уже заметили, что напрасно Prieur в Spectacle de la nature утверждает, что приливы даны океану затем, чтобы корабли легче входили и затем, чтобы помешать морской воде портиться. Это всё равно, что сказать, что ноги созданы затем, чтобы надевать на них сапоги, а нос затем, чтобы носить очки.

Для того, чтобы убедиться в истинной цели, для которой действует причина, необходимо, чтобы её следствие было одинаково во всякое время и во всяком месте. Не во всякое время и не на всех морях есть корабли, поэтому нельзя утверждать, что океан создан для кораблей. Понятно, что было бы смешно утверждать, будто природа всегда старалась приспособиться к изобретениям наших искусств, появившихся столь поздно, но совершенно очевидно, что если носы и не созданы для очков, то они созданы для обоняния и что носы существовали всегда, когда существовали люди. Точно также руки даны нам не ради перчаточников, но они, очевидно, предназначены для всех действий, которые мы ими совершаем.

(Dictionnaire Philosophique – Философский словарь. Смотри Les Causes finales – Конечные причины)

2. О душе и бессмертии ▲

Неужели я ящик, в котором заключается существо, не имеющее места?! Неужели я, занимающий часть пространства, есть футляр для существа, не занимающего пространства?! В этом случае я владел бы чем-то таким, чего никогда не видят и о чём нельзя иметь ни малейшего понятия, ни малейшего представления. Нужно быть очень смелым, чтобы хвалиться обладанием такого сокровища.

Но если в разумном животном, именуемом человеком, бог вложил невидимую, неосязаемую искру, вложил нечто более неосязаемое, чем атом элемента, вложил одним словом то, что греческие философы называют монадой, если эта монада неразрушима, если именно она мыслит и чувствует в нас, то я не вижу никакой нелепости в утверждении, что эта монада может существовать, может иметь идеи и чувства, когда разрушится тело, душой которого она была.

(Письма Меммия к Цицерону. Диалог Калликрата и Эвгемера)

3. О врождённых идеях ▲

Никто не заставит меня поверить, что я всегда мыслил и я настолько же мало, как и Локк, расположен воображать, что через несколько недель после моего зачатия я был очень знающей душой и знал тысячи вещей, забытых мной при рождении и что во чреве матери я совершенно для себя бесполезно имел знания, исчезнувшие именно тогда, когда я в них мог нуждаться и которых я с тех пор не мог снова получить.

Душа есть чистый дух, получивший во чреве все метафизические идеи, а выйдя оттуда, она обязана снова идти в школу и снова учиться всему тому, что она так хорошо знала и чего больше не узнает. Не печально ли, что твоя душа была столь учёной в чреве матери и столь невежественной тогда, когда у тебя выросла борода?

(Письма об Англичанах XIII)

4. Об идее справедливости ▲

Понятие о справедливости кажется мне столь естественным, столь общим для всех людей, что оно независимо от всякого закона, всякого договора, всякой религии. Везде нарушаемое, оно нигде не отрицается: пусть мне покажут страну, в которой признавалось бы честным похищать у меня плоды моего труда и нарушать своё обещание, лгать во вред другому, клеветать, убивать, отравлять, быть неблагодарным.

(Le Philosophe ignorant)

IV. Жан Жак Руссо ▲

Родился в Женеве в 1712 г. от французской семьи, эмигрировавшей в XVI веке. Был писцом у нотариуса, гравёром, конюшим королевы Сардинской, учителем музыки в Лозанне, а потом жил восемь лет у госпожи Варан. Позже он подружился в Париже с Дидро и Гриммом; В 1749 году написал для Дижонской академии: О развитии искусств и наук, а в следующем году второй мемуар: О происхождении неравенства между людьми. Потом он вернулся в Женеву, снова приехал в Париж, где издал Письмо к д´Аламберу о зрелищах, Общественный договор и Эмиль (1762). Эта последняя книга была осуждена в Париже и в Швейцарии. Тогда он написал против женевского совета Письма с горы, оставил Швейцарию и перебрался в Англию, где жил некоторое время у философа Юма, а потом снова вернулся во Францию. Скончался 3-его июля 1778 года.

1. О праве сильного. – Различие прав и силы. – Сила обязывает только тогда, когда она законна ▲

Если сила создаёт право, то следствие изменяется с причиной; всякая сила, побеждающая прежнюю, по праву наследует ей. Если можно не повиноваться безнаказанно, то, значит, можно законно не повиноваться, а так как сильнейший всегда прав, то, значит, нужно поступать таким образом, чтобы быть всегда сильнейшим. Но что такое право, исчезающее, когда исчезает сила? Если следует повиноваться силе, то нет надобности повиноваться ради долга и если мы не вынуждены повиноваться, то мы и не обязаны повиноваться. Стало быть, слово: право – ничего не прибавляет к силе, оно не имеет никакого значения.

Повинуйтесь властям! Если это значит: уступайте силе, то правило прекрасно, но излишне – оно, наверное, никогда не будет нарушено. Я признаю, что всякая власть от бога, но и всякая болезнь тоже от бога – значит ли это, чтоб было запрещено призывать медика?

Если на меня в лесу нападёт разбойник, то, конечно, повинуясь силе следует отдать кошелёк, но если я могу избежать этого, то обязан ли я, по совести, отдать его? А ведь его пистолет тоже власть.

Поэтому признаем, что сила не создаёт права и что повиноваться мы обязаны только законным властям.

(Contrat Social I, III)

2. Человеческая свобода священна и неотчуждаема ▲

Если частное лицо, говорит Гроций, может отчуждать свою свободу и сделаться рабом, то почему же не может отчуждать её и сделаться подданым государя целый народ? Тут двусмысленность, требующая объяснения: отчуждать значит давать или продавать. Человек, делающийся рабом другого, не отдаётся, а разве только продаётся ради пищи, зачем же может продаваться народ? Хоть бы государь и доставлял своим подданым пищу – но нет, он сам получает пищу от них. Стало быть, подданые отдают свою личность с тем условием, чтобы у них взяли также их имущество. Не понимаю, что же у них остаётся?

Могут сказать, что деспоты обеспечивают своим подданым гражданское спокойствие – пусть так; но что они выигрывают, если войны, возбуждаемые его честолюбием, его ненасытная жадность, притеснения его слуг разоряют их больше, чем разорили бы их собственные несогласия? Что они выигрывают, если это самое спокойствие есть одно из их несчастий? В темнице также живут спокойно, но разве из этого следует, что там хорошо? Греки, запертые в пещере циклопа, жили там покойно в ожидании, когда придёт их очередь быть съеденными.

Нелепо утверждать, что человек отдаётся даром; подобный акт незаконен и не имеет силы уже по тому одному, что совершающий его находится не в своём уме. Утверждать же это о целом народе значит признать его безумным, а безумие не создаёт права.

Если бы даже каждый мог отчуждать сам себя – он не может отчуждать своих детей; они родятся людьми свободными; их свобода принадлежит им и никто, кроме их самих, не имеет права располагать ей. До достижения ими совершеннолетия отец может от их имени заключать договоры, ради их сохранения и благополучия, но не может безвозвратно и безусловно отдавать их; такой дар противен целям природы и выходит из пределов отцовской власти. Стало быть, для того, чтобы правительство было законным, было бы необходимо, чтобы каждое поколение имело право признать его или отвергнуть, – но в таком случае это правительство не будет произвольным.

Отказаться от свободы значит отказаться от свойств человека, от прав человечества и от его обязанностей. Невозможно никакое вознаграждение для человека, отрекшегося от всего, так как подобное отречение несогласно с природой человека; лишить его волю свободы значит лишить его действия нравственности.

Наконец, договор ничтожен и противоречив, если он ставит условием с одной стороны абсолютную власть, а с другой безграничное повиновение. Не очевидно ли, что относительно того, который имеет право требовать всего, не имеется никаких обязательств? Не влечёт ли за собой такое условие без всякого эквивалента, без всякого обмена недействительности самого договора? Какое право имеет относительно меня мой раб, если всё, что у него есть, принадлежит мне, и если его право есть моё право, так как моё право против меня самого есть не имеющее никакого смысла слово?

Таким образом, с какой бы точки зрения мы не рассматривали дело, права рабства не существует не только потому, что оно не законно, но и потому, что оно нелепо и ничего не обозначает. Слова: рабство и право противоречат друг другу и исключают друг друга. Будет одинаково безумно, если один человек скажет другому или один человек целому народу следующее: «Я заключаю с тобой договор, в котором все обязанности на твоей стороне, а все выгоды на моей и буду соблюдать его, как мне вздумается, а ты будешь соблюдать его также, как мне вздумается.

(там же, 1, VI)

3. Всегда нужно восходить до первичного договора ▲

Если я даже признаю всё, что отрицал до сих пор, то защитники деспотизма ничего не выиграют от этого.

Всегда будет большое различие между подчинением себе толпы и управлением обществом. Если бы отдельные люди, сколько бы их ни было, последовательно будут порабощены одним, то это будет только властелин и рабы, а не народ и его глава; это, если угодно, агрегация, но не ассоциация, тут нет ни общественного блага, ни политического целого. Если бы этот человек поработил даже половину мира, он всё же остаётся только частным лицом, его интерес, отдалённый от интереса других, есть только частный интерес. Если этот человек погибает, то после него его царство разрушается и распадается, как разрушается и распадается в пепел сгоревший дуб.

Народ может отдаться государю, утверждает Гроций. Стало быть, по его мнению, народ раньше, чем отдаться государю, уже был народом. Его дар есть гражданский акт и предполагает общественное обсуждение. Стало быть, раньше рассмотрения акта, по которому народ избрал государя, следует рассмотреть акт, на основании которого народ сделался народом, потому что этот последний акт по необходимости предшествует первому и есть настоящая общественная основа.

Действительно, если бы не было предыдущего договора, откуда бы взялось обязательство для меньшинства подчиняться выбору большинства, если только этот выбор не был единодушным? Почему сто человек, желающих властелина, имеют право вотировать за десятерых, не желающих его? Закон большинства голосов установлен договором и предполагает единодушие, по крайней мере, на один раз.

(там же, I, V)

4. Об общественном договоре ▲

Предположим, что люди достигли такого состояния, когда препятствия, вредящие их безопасности в естественном состоянии, будут больше сил каждой личности и её способности остаться в этом состоянии. Тогда это первобытное состояние не может уже сохраниться и человеческий род погибнет, если не изменит своего образа жизни.

Так как люди не могут создать новых сил, а могут только соединять и управлять существующими, то у них для их сохранения не остаётся другого средства, как создания такой суммы сил, которая могла бы преодолеть сопротивление, как приведение этих сил в действие посредством единого мотива и согласования действия всех.

Такая сумма сил может появиться только при содействии многих лиц, но так как сила и свобода каждого суть первые средства его сохранения, то каким образом он возложит на себя обязательства, не вредя самому себе и не пренебрегая своими обязательствами к самому себе? Такая проблема может быть выражена следующим образом:

«Найти форму ассоциации, которая защищает и покровительствует всей общей силой личность и имущество каждого и при которой каждый, соединяясь со всеми, повинуется, однако только себе самому и остаётся столь же свободным, как и прежде».

Такова основная проблема, решение которой даёт общественный договор.

Статьи этого договора настолько определяются сущностью самого акта, что малейшее видоизменение сделает их недействительными; так что хотя они, может быть, и не были никогда формально изложены, тем не менее везде одинаковы, везде молчаливо допускаются и признаются до тех пор, пока при нарушении общественного договора каждый получает снова свои прежние права и свою естественную свободу, утрачивая договорную свободу, ради которой он отказался от естественной.

(там же, I, VI)

5. Что такое закон? Гражданский и политический закон должен быть выражением национальной воли ▲

Всё хорошее и согласное с порядком таково по природе вещей и независимо от человеческих условий. Несомненно, существует всеобщая справедливость, исходящая из разума; но для того, чтобы такая справедливость была признана нами, она должна быть взаимной. Если смотреть на дело с человеческой точки зрения, то законы справедливости за отсутствием естественной санкции бессильны между людьми; они приносят добро злому и зло справедливому, если последний соблюдает их по отношению ко всем, и никто не соблюдает их по отношению к нему. Стало быть, необходимы договоры и законы для того, чтобы соединить права и обязанности и привести справедливость к её цели.

Но что такое закон? До тех пор, пока мы будем довольствоваться метафизическими понятиями по этому предмету¹, мы будем продолжать рассуждать, не соглашаясь друг с другом; и если мы даже знаем, что такое закон природы, то мы всё-таки не узнаем, что такое закон государства².

Когда весь народ создаёт законы относительно всего же народа, тогда его решение настолько же общее, насколько обща решающая воля. Такой акт я называю законом³.

Когда я говорю, что предмет закона всегда общий, я понимаю под таким утверждением то, что закон имеет в виду всех подданых и рассматривает все действия, как абстрактные и что он никогда не имеет в виду отдельной личности и отдельного действия. Одним словом, законодательная власть не касается функций, имеющих отношения к индивидуальным целям.

На этом основании очевидно, что нечего и спрашивать, кому следует создавать законы, так как они суть акты общей воли; нечего и спрашивать, выше ли закона государь, так как он есть член государства; нечего также спрашивать, может ли быть несправедлив закон, так как никто не бывает несправедливым относительно себя самого⁴. Нечего спрашивать, наконец, каким образом можно быть свободным и в тоже время подчинённым законам, так как законы суть только проявления нашей воли.

Очевидно также, что так как законы соединяют всеобщность воли и всеобщность объекта, то повеление одного человека, кто бы он ни был, не есть закон; повеление государя по какому-нибудь частному предмету тоже не есть закон, а декрет; он не есть акт верховной власти, а акт магистратуры.

Собственно говоря, законы суть только условие гражданской ассоциации; народ, подчинённый законам, должен и создавать их; тем, кто соединяются в общество, принадлежит и право определять его условия.

¹) Намёк на Монтескьё.;

²) Руссо не утверждает этим, что нет никакого отношения между законами природы и гражданскими законами. Он сам говорит, что цель законов состоит в выражении всеобщей справедливости и всеобщего разума. Но знать естественный закон ещё не значит знать, как этот закон становится гражданским и кто имеет право формулировать его.;

³) Т. е. гражданский закон есть выражение общей воли не по любому поводу, а только по поводу общих дел. Говоря другими словами, гражданский или национальный закон есть выражение народной воли о делах народа. Народная воля не имеет основания решать вопрос о моих частных делах или моих религиозных обязанностях.;

⁴) Ошибка, могущая повести к роковым последствиям. Народ может быть несправедливым относительно меньшинства; даже в том случае, когда существует единодушие, он может быть несправедлив относительно себя самого, отрекаясь от своих прав или пренебрегая своими обязанностями. Разве народ не имеет обязанностей по отношению к себе самому также, как и личность? И разве он не имеет обязанностей по отношению к потомству?

(там же, II, VI)

6. О правительстве. Составляющая его власти. Отношение правительства к государству ▲

Всякое свободное действие имеет две производящие его причины: одну нравственную, т. е. определяющую действия волю, а другую физическую, т. е. исполняющую его силу. Когда я иду к предмету, необходимо, во-первых, чтобы я хотел идти, а во-вторых, чтобы я мог идти. Когда паралитик захочет бежать, а здоровый человек не захочет, то оба они останутся на месте. Политическое тело имеет тех же двигателей, т. е. силу и волю; вторую называют законодательной властью, а первую исполнительной. Ничего не делается и не должно делаться без их содействия.

Мы видели, что законодательная власть принадлежит и может принадлежать только народу.

Что же такое правительство? Посредствующая корпорация, установленная между поддаными (личностями) и государем (нация), для их взаимных сношений – корпорация, которой поручены исполнение законов и охранение как гражданской, так и политической свободы.

Члены такой корпорации называются магистратами.

Таким образом те, которые утверждают, что акт, в силу которого народ подчиняется главам, не есть договор, правы. Этот акт, есть только поручение, служба, в которой они, как простые слуги государя пользуются от его имени порученной им властью, которую он может всегда ограничить, видоизменить или отнять у них. Отчуждение такого права, как несогласимое с природой общества, противно цели ассоциации.

Стало быть, правительством или высшей администрацией я называю законное пользование исполнительной властью и государя или магистрата, отдельную личность или корпорацию, которым поручена эта высшая администрация.

(там же, III, I)

7. Равенство ▲

Основной договор не только не разрушает естественного равенства, но и заменяет природное физическое неравенство между людьми нравственным и законным равенством. Люди по условию и по праву делаются равными¹, хотя они могут быть неравны по силам и по способностям.

¹) «При дурном правительстве такое равенство лишь кажущееся и обманчивое, оно только удерживает бедняка в его нищете, а богачу даёт средства узурпации» Примечание Руссо

Там же I, IX

8. Верховная власть народа не отчуждаема ▲

Если бы не было чего-нибудь, в чём согласуются все интересы, то никакое общество не могло бы существовать. Общество должно быть управляемо только на основании этого общего интереса.

Я утверждаю, что верховная власть, как выражение общей воли, никогда не может отчуждаться и что государь, который есть коллективное существо, может быть представленным только самим собой¹. Власть может передаваться, а воля не может.

Действительно, если и не невозможно, чтобы частная воля согласовалась с волей общей, то по крайней мере невозможно, чтобы такое согласие было прочным и постоянным, потому что частная воля по своей природе стремится к привилегиям, а общая к равенству. Ещё более невозможно получить гарантию такого согласия даже тогда, когда оно всегда должно бы существовать; такая гарантия будет просто делом случая. Государь может сказать: я хочу того, чего хочет такой-то; но он не может сказать: я захочу и завтра того, чего захочет такой-то – так как нелепо, чтобы воля связывала себя на будущее время и так как ни от какой воли не зависит согласится на что-нибудь, противное благу того, кто имеет эту волю. Следовательно, если народ обещает просто повиноваться, то этим самым актом он распадается, т. е. теряет своё свойство, как народ; раз у него есть властелин, то народ уже более не государь и политическое тело разрушено.

¹) Руссо хочет этим сказать, что народ не может заменить своей воли волей одного человека или собрания, представляющего эту волю и поэтому освобождающего народ от необходимости выражать свою волю; народ может передать свою физическую силу, но не свою внутреннюю волю

(там же, II, 1)

9. Верховная власть неделима ▲

Верховная власть неделима по той же причине, по какой она не отчуждаема. Воля бывает общей¹ или её нет; она есть воля всего народа или только партии. В первом случае объявленная воля есть акт верховной власти и составляет закон; а во втором это только частная воля или акт магистратуры – самое большое это есть декрет.

¹) «Для того, чтобы воля была общей, не всегда необходимо, чтобы она была единодушной; но необходимо, чтобы считались все голоса; всякое формальное исключение нарушает общность воли»

(там же, II, 11)

10. Свобода и равенство ▲

Если мы спросим, в чём состоит величайшее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законодательства, то мы увидим, что оно приводится к двум главным целям: к свободе и равенству. К свободе потому, что всякая зависимость есть лишение государства известной силы; а к равенству потому, что без него не может существовать свобода.

Я говорил уже, что такое гражданская свобода; под словом же равенства не следует понимать абсолютного равенства силы и богатства; сила никогда не должна доходить до насилия; богатство же должно быть распределено так, чтобы ни один гражданин не был настолько богатым, чтобы быть в состоянии покупать другого, и чтобы ни один не был настолько бедным, чтобы быть вынужденным продавать себя¹, – а это предполагает со стороны знатных людей умеренность в добывании богатства, а со стороны простонародья отсутствие зависти и жадности.

Скажут, что такое равенство есть химера, не осуществимая на практике; но ради того, что злоупотребления неизбежны, следует ли, чтобы их по крайней мере не нужно было регулировать? Именно потому, что сила вещей всегда стремится разрушить равенство, сила законодательства должна стремится всегда поддержать его.

¹) «Хотите ли вы сделать государство прочным? Сближайте для этого крайние состояния, насколько это возможно; не терпите в государстве ни богачей, ни нищих. Два эти состояния, естественно нераздельные, одинаково вредны для общего блага: из одного выходят поддерживающие тиранию, а из другого тираны; между ними вечно идёт торг насчёт общественной свободы; одни покупают её, а другие продают» Примечание Руссо

11. О монархии ▲

Государи хотят быть абсолютными, и все уверяют их, что лучшее средство быть таковыми заслужить любовь своих народов. Это правило очень хорошо и в некоторых отношениях даже верно. Несомненно, что могущество, проистекающее из любви народов, есть величайшее могущество, но оно не прочно и условно; никогда государи не довольствуются им. Самые лучшие государи хотят быть в состоянии, если им это вздумается, быть дурными, не переставая от этого быть повелителями. Как бы их не уверяли, что сила народа есть их сила, что самый величайший их интерес состоит в том, чтобы народ был процветающим, многочисленным, могущественным, они очень хорошо знают, что это не правда.

Их личный интерес прежде всего состоит в том, чтобы народ был слабым, несчастным и чтобы он не мог никогда сопротивляться. Я признаю, что при предположении всегдашней и полной покорности подданых, интерес государя будет состоять в том, чтобы народ был могущественным, так как это могущество, будучи вместе с тем и могуществом государя, делает этого последнего страшным его соседям. Но, так как этот интерес только второстепенный и подчинённый и так как два предположения несогласимы, – то естественно, что государи предпочитают всегда правила более непосредственно им понятные. Именно на это указывает Самуил евреям, а Макиавелли доказал с очевидностью. Последний под видом уроков государям давал урок народам.

Если трудно, чтобы большое государство было хорошо управляемым, то ещё труднее, чтобы оно было хорошо управляемо одним человеком; каждому известно, что бывает, когда государь поручает своё управление заместителям.

Существенный и неизбежный недостаток, делающий монархическое правительство ниже республиканского, состоит в том, что в последнем общественный голос почти всегда назначает на главные должности людей просвещённых и способных, которые исполняют свои обязанности с честью; тогда как люди, получающие повышения при монархии, чаще всего бывают мелкими сплетниками, мелкими плутами и мелкими интриганами; – мелкие таланты, тот час же, как они получили эти места, доказывают публике всю их неспособность. Народ гораздо меньше ошибается в выборе, чем государь и истинно заслуженный человек почти настолько же редок в министерстве монарха, как и дурак в главе республиканского правительства. Поэтому, если по какому-нибудь счастливому случаю один из таких прирождённых правителей получает кормило управления в монархии, почти загубленной изящными придворными, то все удивляются находимым им ресурсам и его управление составляет эпоху в истории страны.

Для того, чтобы монархическое государство могло быть хорошо управляемым, необходимо, чтобы его величина или его пространство было соразмерно с способностями правителя. Гораздо легче завоёвывать, чем царствовать. При достаточном рычаге можно одним пальцем сдвинуть мир; но для того, чтобы поддержать его, нужны плечи Геркулеса. Если государство велико, то государь почти всегда слишком мелок. Когда напротив государство слишком мало для своего главы – что бывает очень редко – то оно всё-таки управляется дурно, так как глава, следуя своим возвышенным целям, забывает интересы народа и злоупотреблением способностей, которых у него слишком много, делает народ столь же несчастным, как и ограниченный государь от недостатка способностей. Необходимо, чтобы государство при каждом царствовании смотря по способностям государя, так сказать, расширялось и суживалось. При республике же способности сената более определённы и государство может иметь постоянные границы и его управление будет всегда одинаковым.

Самое заметное неудобство правительства одного – состоит в недостатке непрерывности, делающей прочными две другие правительственные формы. При смерти государя необходим немедленно другой; выборы в этом случае опасны, они бывают бурными и к ним примешивается подкуп, если только граждане не обладают честностью и бескорыстием, не согласными с этой правительственной формой. Трудно, чтобы тот, кому продаётся государство, в свою очередь не продавал бы его и не вознаграждал бы себя на счёт слабых за те деньги, которые у него вымогают сильные. При подобном управлении рано или поздно всё делается продажным и мир, которым пользуются при государях, хуже, чем беспорядок междуцарствия.

Что же сделали для предупреждения этих бедствий? Сделали короны наследственными в известных семьях и установили порядок наследования, предупреждающий все споры при смерти государя; т. е. заменив неудобство выборов неудобством регенств, предпочли кажущееся спокойствие мудрой администрации, захотели лучше рисковать иметь главой детей, чудовищ, дураков, чем спорить о выборах хорошего государя; не понимали того, что подвергая себя такому риску они имеют против себя почти все шансы. Дионисий младший, которому его отец, упрекая его в постыдном действии, сказал: «разве я подал тебе пример этого?» – очень рассудительно отвечал ему: «ведь ваш отец не был царём». Всё способствует тому, чтобы лишить справедливости и разума человека, который повелевает другими. Говорят, что обыкновенно стараются учить молодых государей хорошо царствовать; но кажется, что такое воспитание приносит им мало пользы. Лучше бы было учить искусству повиноваться. Величайшие государи, прославленные историей, не воспитывались для царствования – это такая наука, которую изучают лучше, повинуясь, чем повелевая. Nam utilissimus idem ac brevissimus bonarum malarumque rerum delectus, cogitare quid aut nolueris sub alio principe, aut volueris¹.

Последствия такого недостатка есть непостоянство монархического правительства, которое соображаясь то с одним планом, то с другим, смотрят по характеру царствующего государя или управляющих им людей, не может долго преследовать определённые цели и иметь последовательность в действии,– такие изменения делают всегда государство колеблющимся, переходящим от одного правила, от одного проекта к другим, чего не бывает в других правительственных формах, при которых государь бывает всегда один и тот же. Вообще же, если при дворе больше хитрости, то в сенате больше мудрости и республики достигают своих целей более постоянными и более последовательными средствами, тогда как каждый переворот в министерстве производит переворот в государстве, потому что все министры и почти все государи следуют общему правилу поступать во всём противоположно своим предшественникам.

¹) Тацит I. I. XVI «Ибо самое удобное и самое быстрое средство отличить добро от зла – это спросить тебя, чего ты хотел, а чего нет, если бы королем был не ты, а другой»

(там же, III, VI)

12. Подача голосов ▲

Только один закон по своей сущности требует единодушного согласия – а именно общественный договор; гражданская ассоциация есть действие наиболее добровольное из всех; всякий человек родится свободным и своим собственным властелином и никто не может по какому бы то ни было поводу сделать его своим подданым без его согласия. Утверждать, что сын раба родится рабом, значит утверждать, что он не родится человеком.

Если потому после договора и встречаются несогласные с ним, то их несогласие не уничтожает самого договора; оно только исключает их из него; они делаются иностранцами между гражданами. Когда государство уже установлено, то согласие на договор выражается пребыванием в его территории: жить в ней значит подчинятся верховной власти¹.

Кроме этого, первичного договора голос большинства обязателен для всех. – Это есть следствие самого договора.

Спрашивается, каким образом человек может быть свободен и вместе с тем вынужден подчинятся чужой воле?

Каким образом оппозиция свободна и вместе с тем должна подчиняться законам, на которые она не согласна?

На этот вопрос я отвечу, что вопрос дурно поставлен. Гражданин соглашается на все законы, даже на законы, проведённые против его воли и на законы, наказывающие его, если он осмелился нарушить один из них. Постоянная воля всех членов государства есть общая воля; благодаря ей они граждане и свободны². Когда предлагают закон в народном собрании, то у него спрашивают не только то, одобряет ли оно предложение или отвергает его, но согласно ли предложение с общей волей или нет; каждый подавая свой голос, высказывает об этом своё мнение и счёт этих голосов является выражением общей воли. Стало быть, когда побеждает убеждение, противное моему, это доказывает только то, что я ошибался, что я считал общей волей то, что не есть общая воля; если бы победило моё частное мнение, то тогда именно я и не был бы свободен.

При этом очевидно, что все свойства общей воли принадлежат большинству; когда эти свойства перестают принадлежать ему, свободы не существует.

Указав выше, каким образом при общественных обсуждениях, частная воля заменяет общую, я указывал уже на средства предупреждения таких злоупотреблений и буду ещё говорить об этом дальше. Относительно числа голосов, необходимого для выражения этой воли, я тоже уже указал принципы, на основании которых можно определить это число. Разница в одном голосе уничтожает равенство; один оппонент нарушает единодушие; но между единодушием и равенством существует несколько промежуточных ступеней, на каждой из которых можно установить искомое число голосов, смотря по состоянию и нуждам государства.

Два общие правила могут регулировать эти отношения: одно состоит в том, что чем дело важнее, тем более решающее его большинство должно приближаться к единогласию; другое правило состоит в том. Что чем большей быстроты требует разбираемое дело, тем меньше может быть предписываемое законом большинство. В делах, которые нужно решить немедленно, достаточно большинства одного голоса. Первое из вышеупомянутых правил кажется наиболее пригодным для принятия законов, а второе для государственных дел. Как бы то ни было, только при комбинации этих правил можно установить наилучшее отношение при определении необходимого большинства голосов.

¹) «Это говорится только о свободном государстве; потому что в других государствах семья, имущество, неимение убежища, необходимость, насилие могут удержать человека в стране против его воли – в этом случае его прибывание на территории государства не предполагает его согласия на договор или на его нарушение» Примечание Руссо.;

²) «В Генуе над тюрьмами и на оковах каторжных написано: Libertas – Свобода. Такое применение этого девиза и справедливо и прекрасно. Действительно, только преступники мешают гражданину быть свободным». Примечание Руссо

V. Дидро ▲

Родился в Лангре в 1713 году, учился у иезуитов, потом в коллегии д´Аркур в Париже. Поступил сначала на службу к адвокату, потом давал уроки и очень молодым женился на бедной женщине, жившей трудами рук своих. Сначала он перевёл несколько английских сочинений, потом издал: Essai sur le merite et la vertu – «Эссе о достоинствах и добродетели» (1745), Pensees philosophiques – «Философские мысли» (1746) и La letter sur les aveugles a l´usage de ceux, qui voient – «Письмо о слепых, предназначенное зрячим» (1749).

За смелость этих книг он был посажен в Венсен. Скоро Дидро сделался одним из глав философского движения и редактором Энциклопедии. Его Pensees sur l´interpretation de la nature – «Мысли об интерпретации природы» изданы в 1754 г., а Salons в 1765 – 1767 г. После путешествия в Россию и в Пруссию, Дидро жил в Париже очень уединённо. Умер 1784 году.

1. Единство и непрерывность природы ▲

Мы часто удивляемся потому только, что видим много чудес там, где существует только одно чудо, потому только, что воображаем в природе столько отдельных актов, сколько в ней явлений, тогда как природа, может быть, совершила только один акт. Кажется даже, что если бы ей было нужно совершить несколько актов, то результаты их были бы изолированными; это были бы коллекции явлений, независимых друг от друга и та общая цепь, непрерывность которой предполагает философия, была бы во многих местах прервана. Абсолютная независимость одного факта не согласна с идеей о целом, а без идеи о целом нет философии.

(De l´interpretation de la nature. XI)

2. Животные суть видоизменения одного типа ▲

Кажется, как будто природе нравилось видоизменять один и тот же механизм на бесконечное количество различных ладов. Она оставляла какой-нибудь род своих созданий лишь после того, как сделала индивидуумов разнообразными во всех отношениях. Когда мы изучаем животное царство и замечаем, что среди четвероногих нет ни одного, функции и органы которого, в особенности внутренние, не были бы подобными органам другого животного, мы невольно начинаем думать, не было ли когда-нибудь одного животного, послужившего прототипом всех и некоторые органы которого природа только удлинила, укоротила, преобразовала, увеличила или уменьшила.

Представьте себе пальцы руки соединёнными, а роговое вещество ногтей столь изобильным, что оно покрывает всю руку, и вместо человеческой руки вы получите лошадиную ногу. Когда мы видим, как последовательные метаморфозы оболочки прототипа, – каков бы ни был этот прототип – сближают незаметными переходами одно царство с другим и населяют пределы обоих царств (если позволительно употреблять термин предел там, где не существует действительного разделения), и населяют, говорю я, пределы двух царств существами неопределёнными, двусмысленными по большей части лишёнными форм, свойств, функций одного царства и облечёнными в формы, свойства и функции другого – не будем ли мы склонны полагать, что когда то было первое существо, послужившее прототипом всем другим.

(там же, XII)

3. Все физические явления происходят от одного ▲

Как в математике, исследуя все свойства кривой, мы находим, что они суть одно и тоже свойство, рассматриваемое с различных сторон, так и в природе, когда опытная физика более разовьётся, мы признаем, что все явления тяжести, упругости, притяжения, магнетизма, электричества суть только различные стороны одной и той же силы. Между известными явлениями, относимыми к одной из этих причин, сколько нужно найти промежуточных явлений для того, чтобы образовать непрерывную цепь, заполнить пробелы и доказать тождество? – Определить этого теперь невозможно. Может быть, существует центральное явление, бросающее свои лучи не только на известные явления, но и на все имеющие быть открытыми, может быть, есть центр, который соединит их и составит систему.

За недостатком такого центра общего соотношения, явления остаются изолированными, все открытия экспериментальной физики будут только сближать их, сопоставлять, но не объединять и когда удастся их объединение, они образуют непрерывный круг явлений, в котором невозможно будет различить: какое из них первое и какое последнее. Такой случай, когда экспериментальная физика создаст лабиринт, в котором будет вращаться рациональная физика, не невозможен в природе настолько же, насколько он невозможен в математике. В математике мы всегда находим или посредством синтеза или посредством анализа посредствующие предложения, отделяющие основное свойство кривой от её отдалённых свойств.

(там же, XL V)

4. Кажущиеся исключения ▲

Есть обманчивые явления, с первого взгляда, по-видимому, ниспровергающие систему, а при лучшем знакомстве с ними в конце концов её подтверждающие. Такие явления становятся пыткой для философа, в особенности, когда он предчувствует, что природа скрывает их от его догадок посредством какого-нибудь чрезвычайного и таинственного механизма.

Такие затруднительные случаи встречаются тогда, когда явление есть результат нескольких одинаково действующих или противоположных причин.

(там же, XL VI)

5. Опыт должен быть свободным ▲

Следует предоставить опыту свободу; указывать только доказывающую его сторону и скрывать сторону противоречащую значит сделать опыт не свободным. Недостаток не в том, что мы имеем идеи, а в том, что мы ослепляем себя ими, когда прибегаем к опыту. При своём исследовании мы бываем суровы только тогда, когда результат опыта противен принятой нами системе; в этом случае мы не забываем ничего, что может изменить характер явления. В противоположном же случае наблюдатель снисходителен, он скользит по явлениям, он не думает делать возражений природе, он верит ей с первого слова, он не подозревает в ней двусмысленности, и поэтому он заслуживает, чтобы мы сказали ему:

Твоё дело вопрошать природу, а ты заставляешь её лгать или боишься объяснить её.

(там же, XL VII)

6. Следует расширить идею о боге ▲

Люди изгнали божество из среды своей, они поместили Его в святилище; стены храма ограничивают Его и вне его пределов Он не существует. Безумцы! Уничтожьте эти стены, ограничивающие ваши идеи, освободите бога, созерцайте Его везде, где Он есть, или признайте, что Его нет.

(Pensees philosophiques – «Философские мысли» XXVI)

7. О суеверии ▲

Да, я утверждаю, что суеверие более безбожно, чем атеизм.

«Я хотел бы, говорит Плутарх, чтобы лучше думали, что Плутарха никогда на свете не было, чем считать его несправедливым, гневным, непостоянным, завистливым, мстительным – одним словом таким, каким Плутарх не хотел бы быть».

(там же, XII)

VI. Гельвеций ▲

Родился в Париже в 1715 г. Сделавшись в двадцать три года податным откупщиком, он принимал к себе Дидро, Галиани, и других современных ему философов; бывал у Вольтера, Бюффона, Монтескьё и расходовал для поддержки литераторов те 30.000 франков, которые ему приносила его должность. Начиная с 1750 года он исключительно посвятил себя философии и издал в 1758 г. свою книгу о Духе; должен был отречься от неё, уехал ко двору Фридриха и посетил Англию. Несмотря на свои эгоистические учения, он был одним из честнейших людей своего века. Умер в 1771 году. В 1772 году появился его Трактат о человеке и его умственных способностях, в котором он поддерживает тезу о прирождённом умственном равенстве всех.

1. Личный интерес, как основа добродетели и порока ▲

Как человек, если только он принесёт в жертву свою гордость считать себя добродетельнее других ради гордости быть искреннее других, если он добросовестно и правдиво зондирует все складки своей души, не заметит, что своими пороками и добродетелями он обязан единственно различным способам видоизменения своего интереса? Кто не признает, что люди движимы одинаковой силой, что все равно стремятся к счастью, что только различие вкусов и страстей, из которых одни согласны с общественным интересом, а другие противны ему, определяет наши добродетели и наши пороки? Нужно не презирать порочного, а жалеть его; нужно радоваться своему счастливому характеру и благодарить небо за то, что оно не дало нам ни вкусов, ни страстей, которые принудили бы нас искать счастья в несчастии другого. В конце концов мы всегда повинуемся своему интересу и этим обусловливается несправедливость наших суждений и то обстоятельство, что одно и тоже действие люди называют справедливым или несправедливым, смотря потому, приносит ли оно им пользу или вред.

Если физическая вселенная подчинена законам движения, то и нравственная вселенная настолько же подчинена законам интересов. Интерес есть могущественный чародей, изменяющий в глазах всех созданий форму всех предметов. Мирный баран, пасущийся на равнине, составляет предмет страха и ужаса для маленьких насекомых, живущих среди густой травы. Бежим, говорят они, от этого хищного и жестокого животного, от этого чудовища, пасть которого проглатывает нас и наше убежище. Почему он не берёт пример со льва или тигра? Эти благодетельные животные не разрушают наших жилищ, не питаются нашей кровью; справедливые мстители за преступления, они наказывают барана за жестокости, совершаемые над нами. Таким образом различные интересы видоизменяют сами предметы: для нас лев жестокое животное, а для насекомого баран. К нравственной вселенной можно применить то, что Лейбниц говорил о физической: что этот вечно движущийся мир представляет каждому из его обитателей новое и в каждую минуту различное явление¹.

¹) Руссо отвечал на это следующим образом:

«В глубине души существует врождённый принцип справедливости и добродетели, на основании которого мы считаем действия наши и других людей хорошими или дурными – этот принцип я называю сознанием. Мне возразят, что каждый способствует общему благу через посредство своего интереса; но каким образом справедливый человек может способствовать ему допуская себе вред? Что значит идти на смерть ради своего интереса?

«Не правда – писал Тюрго – что люди, даже самые испорченные, всегда руководятся таким принципом. Не правда, что нравственные чувства не влияют на их суждения, на их действия и привязанности. Это доказывается тем, что им нужно известное усилие, чтобы победить их чувства, когда они противоречат их интересам; это доказывается и тем, что у них есть угрызения совести; это доказывается тем, что интерес, преследуемый ими на счёт добросовестности, часто основывается на чувстве, самом по себе честном, но только дурно направленном; это доказывается, наконец, тем, что их трогают романы и трагедии и что романы, герой которых действовал бы на основании принципов Гельвеция, им сильно не понравился бы»

2. Что такое гуманный человек ▲

Гуманный человек тот, для кого невыносим вид страдания другого, и кто для того, чтобы избежать этого зрелища, так сказать, вынужден помочь несчастному. Не гуманный человек, напротив, тот, для кого несчастие другого есть приятное зрелище; для того, чтобы продолжить своё удовольствие, он отказывает несчастному в помощи. Но эти столь различные люди оба стремятся к удовольствию, оба движимы одинаковым мотивом. Но, скажут мне, если всё делается для себя, то мы не обязаны признательностью к своим благодетелям? По крайней мере, думаю я, благодетель не имеет достаточной причины требовать её. Общество основательно наложило долг признательности на обязанных ради несчастных и ради увеличения числа благодетелей.

Брут принёс в жертву своего сына ради спасения Рима только потому, что отеческая любовь имела над ним менее власти, чем любовь к отечеству; он только уступил сильнейшей из своих страстей. Настолько же невозможно любить добро ради добра, насколько невозможно любить зло ради зла.

3. Общественное благо ▲

Общественное благо иногда неумолимо к отдельным лицам. Когда корабль захвачен штилем и голод повелительно требует избрать по жребию несчастную жертву, которая должна служить пищей своим товарищам, её зарезают без угрызения совести – такой корабль есть эмблема нации; всё делается законным и даже добродетельным ради общественного спасения¹.

¹) Руссо в своих замечаниях по поводу книги De I´Esprit писал об этой фразе: «Общественное спасение ничто, если не безопасны все личности». В статье: Economie politique, в Энциклопедии (1755) Руссо отвечает Гельвецию следующим образом: «Когда говорят, что один должен погибнуть за всех, я удивляюсь такому изречению в устах достойного и добродетельного патриота, добровольно и по чувству долга приносящего себя в жертву ради спасения родины; но если под этим изречением понимается, что правительству позволительно жертвовать невинными для блага толпы, я считаю такое правило за одно из самых ужасных, выдуманных когда либо тиранией правил, за самое ложное, самое опасное, какое только можно представить себе, и за наиболее противоречащее основным законам общества».

4. Дружба и интерес ▲

Любить значит нуждаться. Без нужды нет дружбы; это было бы следствием без причины. Не все люди имеют одинаковые нужды, поэтому дружба между ними основывается на различных мотивах. Есть друзья ради удовольствия, ради денег, ради интриги, друзья по духу и по несчастию. Сила дружбы всегда пропорциональна нужде, которую люди имеют друг в друге. Нужда есть мерило чувства. Но, скажут мне, если дружба всегда предполагает нужду, то это по крайней мере не физическая нужда.

В чём состоит прелесть разговора с другом? – Отвечаю: в удовольствии говорить с ним о себе. Если счастье дало нам приличное положение, то мы разговариваем с другом о средствах увеличить свои имущества, свой почёт и свою репутацию. Если мы в нищете, мы ищем вместе с другом средства избежать этой нищеты и такой разговор с другом, по крайней мере, избавляет нас от скуки индифферентных [безразличие, равнодушие] разговоров. Стало быть, со своими друзьями мы говорим о своих страстях или о своих удовольствиях, а истинные удовольствия и истинные страдания суть, как я доказывал это выше, удовольствия и страдания физические. Из этого следует, что дружба также, как и другие страсти, есть непосредственное следствие физической чувствительности. Удовольствия и страдания чувств суть зародыши всяких чувствований.

(De I´Esprit. II)

VII. Тюрго ▲

Родился в Париже в 1727 году. В 1749 г. Он произнёс в Сорбонне две речи: Sur les avantages que christianisme a promis au genre humain и Sur les progress du genre humain.

Оставив в 1752 г. Сорбонну, он получил должность помощника прокурора, потом советника в парламенте и казначея. Для Энциклопедии он написал несколько экономических и философских статей; в 1754 г. издал Письмо о терпимости. Сделавшись интендантом в Лиможе в 1766 г., он издал Размышления об образовании и распределении богатств. Политическая его карьера и деятельность, как министра, известны. Умер в 1781 г.

1. Извлечение из речи о прогрессе человеческого мышления¹ ▲

Явления природы, подчинённые постоянным законам, заключены всегда в круге одних и тех же превращений. Всё рождается и всё погибает; при этих последовательных рождениях, посредством которых воспроизводятся растения и животные, время в каждую минуту воспроизводит образ того, что оно само уничтожило.

Ряд людей, напротив, из века в век представляет постоянно изменяющееся зрелище.

Разум, страсти, свобода непрестанно производят новые события. Все века связаны рядом причин и следствий, соединяющих одно состояние мира с предшествующим ему. Разнообразные знаки речи и письма, давая людям средство обеспечить за собой обладание их идеями и сообщать их другим, создали из всех отдельных познаний общую сокровищницу, передаваемую одним поколением другому, как наследие, постоянно увеличиваемое открытиями каждого века; человеческий род представляется философу громадным целым, имеющим также, как личность, своё детство и последующее развитие.

Человеческий род посредством правильных перемен покоя и волнения постоянно, хотя и медленно, идёт к большему совершенству.

Преобразования государств порождают всевозможные состояния, сближают и разделяют все элементы политических тел. Происходит как бы прилив и отлив могущества от государя к народу и от народа к государю. Нераздельные с переворотами бедствия исчезают также, как исчезают бури, приводящие в движение морские волны. Добро же остаётся и человечество совершенствуется. Среди такой комбинации событий, то благоприятных, то неблагоприятных, действие которых в конце концов должно уничтожиться, непрестанно действует гений человечества и его действия постепенно становятся заметными. Только после длинного числа веков и благодаря кровавым революциям и реакциям деспотизм выучился умерять себя, а свобода регулировать себя – таким образом при посредстве правильной альтернативы волнений и покоя, добра и бедствий человеческий род непрестанно шёл к своему совершенству.

В медленном развитии мнений и заблуждений, сменяющих друг друга, я вижу первые оболочки, данные природой ростку растений, выходящие раньше выхождения его из земли и потом засыхающие и наконец, появляется ствол и увенчивается плодами, этим образом запоздалой истины. Люди, наученные опытом, становятся гуманнее и лучше. Поэтому в последнее время кажется, что великодушие и отрадная дружба, распространяясь всё шире и шире, уменьшают власть мщения и национальной вражды!

В республиках перевороты, подвергая законы критике, усовершенствовали в конце концов законодательство и управление; там сохранилось равенство; ум и смелость нашли арену деятельности и человеческий ум быстро прогрессировал. Там нравы и законы в конце концов научились стремиться к наибольшему счастью народов.

Факты скапливаются в мраке времён невежества и прогресс науки, хотя и скрытый, тем не менее действительный, появится когда-нибудь снова, усиленный этими новыми богатствами.

Различный ряд событий происходит в различных странах мира, но все они как отдельные пути ведут в конце концов к этой цели, к возрождению человеческого ума. Так ночью мы видим, как постепенно загораются звёзды; каждая из них движется по своему кругу, но в общем своём обращении они, кажется, увлекают с собой небесную сферу и приводят следующий за ними день.

(¹Произнесённая в Сорбонне, 11 декабря 1750 года)

2. Роль теологии, физики и метафизики в развитии человеческого ума ▲

Когда физика была ещё неизвестна люди приписывали большую часть явлений, причину которых не могли открыть, деятельности каких-нибудь могущественных и разумных существ, волю которых они предполагали определяемой, подобно нашей, страстями. Такие мнения значительно замедлили развитие наук. Когда человек смотрится в глубокую воду, хотя бы и прозрачную, и видит в ней своё отражение, то он, конечно, не увидит дна.

Раньше познания взаимной связи физических явлений было естественно предполагать, что они производятся разумными, невидимыми и подобными нам существами.

Всё, что происходило без участия человека, приписывалось божеству и страх и надежда создавали культ этого божества; кроме того культ создавался из-за уважения к могущественным людям; поэтому божества были только люди, могущественные и более или менее совершенные, смотря потому были ли они созданием века более или менее просвещённого относительно настоящего совершенства человека.

Когда философы поняли нелепость этих басен и тем не менее не приобрели ещё истинных представлений о природе, они начали объяснять причины явлений абстрактными выражениями, вроде сущности и способности, которые не объясняли ничего и о которых рассуждали так, как будто бы они были существами, новыми божествами, заменившими старых. Развивали подобные аналогии и увеличивали количество способностей для того, чтобы объяснить каждое явление.

Только позже, наблюдая механическое действие одних тел на другие, начали составлять новые гипотезы, подлежащие развитию математическим путём и проверке опыта. Поэтому физика перестала вырождаться в дурную метафизику только после продолжительного развития искусств¹.

¹) В этом отрывке заметны зачатки теорий, впоследствии развитой О. Кантом.

3. Гипотезы, как условие интеллектуального прогресса ▲

Всякий раз, когда нужно найти причину явлений, этого можно достигнуть только посредством гипотезы, если известно только одно это явление.

Восходя, если возможно, от следствия к причине, чтобы иметь возможность дойти до того, что находится вне нас. Но для того, чтобы угадать причину явления, когда наши идеи не дают нам её, приходится составлять гипотезу, приходится проверять несколько гипотез и пробовать их. Но каким образом проверять их? Развивая следствия каждой гипотезы и сравнивая их с фактами. Если все факты, предсказанные на основании гипотезы, оказываются действительно таковыми, какими мы их ожидаем, то такое согласие фактов с гипотезой, не могущее быть делом случая, есть проверка гипотезы, подобно тому, как мы признаём правильность отпечатка, сравнивая его с самой печатью.

Таков ход развития физики. На основании плохо известных и плохо анализированных фактов должны были создавать совершенно ложные гипотезы; необходимость делать догадки раньше, чем попасть на истинный путь, должна была повести к созданию новых гипотез. Кроме того, в начале было до чрезвычайности трудно выводить следствия из этих гипотез и сравнивать их с фактами. Только посредством приложения математики к физике из таких гипотез, которые суть ничто иное, как комбинации того, что должно случиться с известными телами, движущимися по известным законам, было возможно вывести их следствия; потом со временем исследования должны были увеличиваться.

Точно также только постепенно усовершенствовалось искусство делать опыты; счастливые случайности, представляющиеся, однако только людям, занимающимся этими предметами и знающими их, а ещё чаще множество теорий и мелких детальных систем при пособии математики открывали людям факты и указывали им, как на опыты, которые следовало делать, так и на способы удачно производить опыты. Таким образом очевидно, что развитие математики помогало развитию физики, что обе эти науки связаны друг с другом и что необходимость исследовать все гипотезы заставляла учёных прибегать к математическим исследованиям, которые, увеличивая количество истин, увеличивали и общность принципов, что порождало большую лёгкость вычисления и большее совершенство искусства.

Из всего этого можно сделать вывод, что люди должны были пройти через тысячу ошибок, прежде чем дойти до истины. Этим объясняется существование множества систем, из которых одна неразумнее другой и которые были, однако, истинным прогрессом, как попытки найти истину; кроме того, эти системы вызывали изыскания и благодаря этому были полезны. Гипотезы не вредны, все ложные гипотезы разрушаются сами собой. Первый шаг всегда состоит в том, чтобы создать систему и уже второй в том, чтобы отказаться от неё.

(Fragments divers)

VIII. Кондорсе ▲

Родился в 1743 году в Эна (Aisne) в семействе, давно поселившемся в Дофине. Учился в Наваррской коллегии; в 16 лет защищал диссертацию по математике, в 1765 г. издал Опыт интегрального исчисления, в 1767 г. свой мемуар о Проблеме трёх тел, 1773 г. избран постоянным секретарём Академии Наук. Доставлял статьи в Энциклопедию. Избранный парижским депутатом в законодательное собрание в 1791 г. он прочитал замечательный доклад об организации общественного образования, причём предлагал сделать образование даровым.

Выбранный в Конвент семью департаментами, вотировал по большей части с жирондистами. Объявленный вместе с ними вне закона, он скрывался около восьми месяцев, был арестован в Кламаре, переведён в Бург-ла-Рен и в тюрьме отравился (1794 г.).

В то время, как он скрывался, он написал самое знаменитое из своих сочинений: Очерк прогресса человеческого ума, в котором он доказывает беспредельную способность человека к усовершенствованию. Сочинения его изданы в 1804 году в 21 ч. и в 1847 в 12 томах.

1. О будущем прогрессе человеческого общества ▲

Наши надежды на будущее человеческого рода приводятся к трём наиболее важным пунктам: к уничтожению неравенства между народами, к увеличению равенства в государстве и, наконец, к усовершенствованию человека.

Должны ли все народы приблизиться когда-нибудь к той степени цивилизации, которой достигли самые просвещённые, самые свободные и наиболее освободившиеся от предрассудков народы, каковы французы и англо – американцы? Должно ли мало-помалу исчезнуть громадное расстояние, отделяющее такие народы от рабства народов, подчинённых королям, от варварства африканских племён и от невежества дикарей? Существуют ли на земном шаре такие страны, природа которых осудила их обитателей на вечное рабство и на вечное неразумие?

Происходит ли разница в просвещении, в средствах или в богатстве, наблюдаемая до сих пор у всех цивилизованных народов между различными составляющими их классами – происходит ли это неравенство, увеличиваемое и, так сказать, порождённое первоначальным развитием общества, от самой цивилизации или от современных несовершенств общественного искусства?

Должно ли это неравенство постепенно ослабляться и заменяться фактическим равенством, целью общественного искусства, которое, уменьшая даже следствия естественного различия способностей, оставляет только неравенство, полезное для общего блага, так как такое неравенство будет благоприятствовать развитию цивилизации, просвещению и промышленности и не будет сопровождаться зависимостью, унижением и бедностью? Одним словом, приблизятся ли люди к такому состоянию, когда все будут настолько просвещёнными, чтобы управляться своим собственным разумом в обыденных житейских делах и быть свободными от предрассудков, чтобы хорошо знать свои права и пользоваться ими согласно со своей совестью? – Приблизятся ли люди посредством своих способностей к такому состоянию, в котором все будут иметь средства для удовлетворения своих потребностей, и в котором глупость и нищета будут только случайностями, а не обычным состоянием части общества?

Наконец, должен ли человеческий род улучшиться или посредством новых открытий в науках и искусствах и, как необходимое следствие этого, открытиями средств личного благосостояния и общего преуспевания или прогрессом в принципах поведения и практической нравственности или, наконец, в силу действительного усовершенствования умственных, нравственных и физических способностей – усовершенствования, которое может быть или следствием усовершенствования орудий, увеличивающих напряжённость этих способностей и направляющих их, или следствием усовершенствования естественной организации человека?

Отвечая на эти три вопроса, мы найдём как в опытах прошлого, так и в наблюдении развития наук и цивилизации и в анализе хода человеческого ума и развития его способностей сильнейшие основания для веры, что природа не ставит пределов для наших надежд.

2. Будущее развитие свободы ▲

Если мы рассмотрим современное состояние земного шара, мы увидим, что принципы французской конституции сделались теперь принципами всех просвещённых людей в Европе. Мы увидим, что они слишком распространены и слишком громко исповедуются, так что все усилия тиранов не могут помешать им проникнуть даже и в хижины их рабов; эти принципы скоро пробудят там остаток здравого смысла и то глухое негодование, которое привычка к унижению и к страху не могла задушить в душе угнетённых.

Если прогресс, сделанный греками, был утрачен для других наций, то в этом следует обвинять недостаток общения между народами и тираническое владычество римлян. Но когда взаимные потребности сблизят всех людей и самые могущественные нации водворят равенство как между обществом, так и между личностями, когда уважение к независимости слабых государств и гуманное отношение к невежеству и нищете сделаются их политическими принципами, когда принципы, стремящиеся к подавлению человеческих способностей, будут заменены принципами, благоприятствующими их деятельности и энергии, возможно ли тогда бояться, что на земном шаре останутся народы, недоступные просвещению и что гордость деспотизма противопоставит непобедимые преграды для истины?

Настанет тот день, когда солнце будет светить только свободным людям, не признающих другого властелина, кроме своего разума, когда тираны и рабы останутся только в истории и на сцене, когда ими будут заниматься только затем, чтобы пожалеть их жертв, чтобы, питая ужас к их эксцессам, сохранить полезную бдительность, чтобы, наконец, уметь признать и задушить всей тяжестью разума первые зародыши суеверия или тирании, если бы они осмеливались вновь появиться.

3. Будущий прогресс равенства. Средства уменьшения неравенства состояний ▲

Часто между правами граждан, признаваемыми законом и между правами, которыми они пользуются, между равенством, установленным политическими учреждениями и действительно существующим равенством есть очень большое различие; это различие было одной из главных причин уничтожения свободы в древних республиках, причиной волновавших их бурь и их слабости, предавшей их в руки чужестранных тиранов. Это различие имеет тир главные причины: неравенство в распределении богатств, неравенство положения того гражданина, средства существования которого передаются его семейству и положения другого, средства существования которого зависят от продолжительности его жизни или, вернее сказать, от того времени его жизни, когда он способен к труду; и, наконец, неравенство образования.

Нужно, стало быть, доказать, что эти три рода действительных неравенств могут уменьшаться, не уничтожаясь, однако, вполне, так как имеют естественные и необходимые причины и было бы нелепо и опасно пытаться разрушить их, было бы даже невозможно пытаться совершенно уничтожить их следствия, не открыв при этом других источников неравенства и не нанося правам человека ещё более роковых ударов.

Легко доказать, что состояния естественно стремятся к равенству и что их чрезмерная непропорциональность или не может существовать или скоро должна уничтожиться, если только гражданские законы не будут создавать средств к их увековечиванию, если свобода торговли и промышленности уничтожат выгоды, даваемые уже существующему богатству всякого рода воспретительными законами и фискальными распоряжениями, если налоги на промыслы, ограничение их свободы, подчинение их различным стеснительным формальностям, наконец, неуверенность и расходы, необходимые для получения разрешений на промыслы не будут лишать деятельности бедняка и поглощать его маленькие капиталы, если общественная администрация не будет открывать некоторым изобильного источника богатств, недоступного для всех остальных граждан, если, наконец, благодаря простоте нравов и мудрости учреждений богатство перестанет быть средством удовлетворения тщеславия или честолюбия, при отсутствии, однако, неразумной суровости, не позволяющей богатству сделаться средством приобретения наслаждения, что вынуждало бы сохранять богатства неприкосновенными.

Сравним пространство территории просвещённых народов Европы и их численность в настоящее время, отметим распределение труда и средств существования, и мы увидим, что было бы невозможно сохранить эти средства неприкосновенными и следовательно содержать одинаковое население, если бы большинство граждан для полного удовлетворения своих потребностей и потребностей своего семейства обладало только своим трудом и тем, что они получают от капиталов, занятых в их промышленности или употреблённых для увеличения их производства. Сохранение того и другого из этих ресурсов зависит от жизни и от здоровья главы каждого семейства – это в некотором роде пожизненное имущество, зависимое от случайности; очевидно, что будет существовать очень действительное различие между таким классом людей и тем классом, ресурсы которого не подлежать риску, так как они удовлетворяют своим потребностям доходами своей земли или процентами с капитала, независимо от личного труда.

Таким образом существует необходимая причина неравенства, зависимости и даже нищеты, непрестанно угрожающей самому многочисленному и самому деятельному классу общества.

Мы докажем, что можно уничтожить до значительной степени эту нищету, обеспечивая достигшему старости рабочему помощь из его сбережений, увеличенных сбережениями людей, приносящих такие же жертвы, но умирающих раньше того времени, когда им пришлось бы воспользоваться плодами этих жертв; доставляя таким же путём женщинам и детям, если они теряют мужей или отцов, подобные же ресурсы; наконец, давая детям, достигающим рабочего возраста и основывающим новую семью, капитал, необходимый для применения их труда, капитал, созданный благодаря их взносам за детей преждевременно умерших. Благодаря применению теории вероятностей люди составили себе понятие о подобных средствах и уже с успехом применяют их и теперь, но не настолько широко и не с таким разнообразием форм, которые делали бы эти средства полезными не для некоторых только личностей, а для всего общества, которое они освобождали бы от периодического разорения большого количества семей, этого постоянно возобновляющегося источника разврата и нищеты.

Мы докажем, что такие учреждения, которые могут быть установлены общественной властью и сделаться одним из величайших благодеяний этой власти, могут быть созданы также и частными обществами, которые не будут подвергать себя никакому риску, когда принципы, на основании которых должны организоваться подобные учреждения, сделаются популярными и когда по этой причине ошибки, погубившие многие такие общества, не будут для них более страшными.

Мы укажем и другие средства обеспечения равенства состояний, как, например, на то, чтобы кредит перестал быть исключительной привилегией богатых людей, сохраняя при этом его прочные основания, и на то, чтобы прогресс промышленности и торговая деятельность сделались более независимыми от существования крупных капиталистов – все такие средства требуют также применения теории вероятностей.

4. Средства уменьшения умственного неравенства ▲

Можно надеяться, что равенство в образовании уничтожит как принудительную, так и добровольную зависимость. Мы укажем, что и при настоящем положении человеческих знаний существуют средства для достижения этой цели даже для людей, могущих посветить своему образованию только немногие годы своей юности и часы досуга в зрелом возрасте. Мы докажем, что благодаря удачному выбору знаний и методов обучения можно выучить всю массу народа всему, что нужно знать каждому для домашней экономии, для управления своими делами, для свободного развития своих способностей, для знания и защиты своих прав и для пользования ими, что можно обучить эту массу её обязанностям, чтобы она могла хорошо исполнять их, самостоятельно судить о действиях как своих собственных, так и других людей, чтобы она могла не быть чуждой ни одному из возвышенных чувств, приносящих честь человеческой природе, чтобы она могла не зависеть слепо от людей, которым приходится доверят заботу об её делах или пользования её правами, чтобы она могла быть в состоянии выбирать таких людей и надзирать за ними, не быть игрушкой слепых заблуждений, мучающих людей суеверным страхом, чтобы она могла силой своего разума защищать себя против предрассудков.

Тогда обитатели какой-нибудь страны не будут отличаться друг от друга более утончённой или более грубой речью, будут одинаково в состоянии управлять сами собой, не будут ограничиваться машинальным знанием процессов какого-нибудь искусства и рутиной какой-нибудь профессии и не будут зависеть, как по отношению к своим делам, так и по отношению к средствам приобретения знаний от людей, которые теперь благодаря необходимому своему превосходству управляют другими. И это необходимо поведёт к действительному равенству, так как различия в просвещении и в талантах не могут тогда воздвигнуть преграду между людьми, обладающими одинаковыми чувствами, идеями и речью; одни из таких людей могут иметь желание учиться у других, но не будут нуждаться в их руководительстве; они могут доверять более просвещённым заботу управления, но не будут вынуждены слепо доверять им.

5. Будущий прогресс философии и общественных наук ▲

Так как открытие, или вернее сказать, точный анализ первых принципов метафизики, морали и политики есть дело ещё совершенно новое и так как им предшествовало знание значительного количества детальных истин, то и установилось ошибочное мнение, будто эти науки уже достигли своего крайнего предела. Полагают, что в них уже нечего делать, так как не осталось грубых заблуждений, которые следовало бы разрушить и основных истин, которые следовало бы установить.

Легко доказать, однако, насколько ещё несовершенен анализ умственных и нравственных способностей человека, насколько познание его обязанностей, предполагающее и познание влияния его действий на благосостояние ему подобных и на всё общество, может быть увеличено посредством более глубокого и более точного наблюдения этого влияния; легко доказать также, сколько нужно ещё разрешить вопросов и исследовать общественных отношений, чтобы точно узнать сферу личных прав человека и сферу тех прав, которые общественное состояние даёт всем по отношению к каждому. Определены ли сколько-нибудь точно пределы прав, как различных обществ во время войны, так и прав этих обществ по отношению к их членам в эпохи раздора и волнения и, наконец, прав личностей, самопроизвольно появляющихся собраний, в случае их свободного образования; определены ли, наконец, пределы права общества на свободное распадение его, сделавшееся необходимым?

Если мы перейдём теперь к теории, которая должна управлять применением этих принципов и служить основой общественного искусства, то не очевидна ли будет для нас необходимость достигнуть точности, какой эти первые принципы в их абсолютной общности обладать не могут? В состоянии ли мы даже положить в основание всех законов доказанные и признанные справедливость или пользу, а не смутные и не достоверные и произвольные принципы и мнимые политические выгоды? Определили ли мы точные правила для того, чтобы почти из бесконечного количества комбинаций, при которых остаются неприкосновенными общие принципы равенства и естественных прав, выбрать такие, которые обеспечивали бы наибольшее сохранение этих прав, давали бы пользованию ими наибольшую широту и наиболее гарантировали бы спокойствие и благоденствие личностей и силу, мир и процветание наций?

Применение теорий комбинаций и вероятностей к этим наукам обещает тем более значительный прогресс, что это применение есть единственное средство дать выводам этих наук почти математическую точность и оценить степень их достоверности или вероятности. Без применения вычисления часто бы было невозможно уверенно выбирать одну из двух комбинаций, составленных для достижения одинаковых целей, если только представляемые каждой из них выгоды не поражают нас очевидной непропорциональностью. Наконец, без этого вспомогательного средства эти науки останутся навсегда ограниченными и не разработанными, благодаря недостатку усовершенствованных орудий для уловления истины.

Несмотря на удачные усилия некоторых геометров, такое применение вычисления к общественным наукам находится, так сказать, ещё в зачаточном состоянии и оно откроет будущим поколениям источник просвещения столь же неисчерпаемый, как и сама математическая наука, как и число подлежащих её рассмотрению комбинаций, отношений и фактов.

Есть ещё не менее важный фактор прогресса этих наук – а именно усовершенствование языка, до сих пор столь несовершенного и неопределённого. Благодаря такому усовершенствованию они могут сделаться истинно популярными даже в их основных принципах. Гений торжествует над этой неточностью языка также, как и над другими препятствиями, он познаёт истину, несмотря на странную скрывающую или извращающую её форму; но может ли человек, посвящающий своему образованию только небольшое количество лет, приобрести и сохранить простейшие понятия, если они обезображиваются неточным языком? Чем меньшее количество идей он способен комбинировать, тем более необходимо, чтобы они были верными и точными; в своём собственном разуме он не может найти системы истин, которая защищала бы его против заблуждений и его ум, не укреплённый и не утончённый долгим упражнением, не может уловить слабого света, пробивающегося через мрак и двусмысленности несовершенного, неразвитого языка.

6. Будущий прогресс практической морали ▲

Люди могут составить понятие относительно сущности и развития их нравственных чувств. Относительно принципов морали и естественных мотивов, с которыми они должны согласовать свои действия, относительно, наконец, своих интересов как личностей и как членов общества, не делая одновременно в области практической морали прогресса столь же несомненного, как прогресс самой науки. Не есть ли дурно понятый интерес наиболее частая причина действий, противных общему благу? Сила страстей часто бывает следствием привычек, которым люди отдаются только по ложному расчёту или по незнанию о средствах сопротивляться их первым движениям, смягчать их и управлять их действиями.

Привычка размышлять о своём поведении, вопрошать и выслушивать относительно его свой разум и свою совесть, привычка к кротким чувствам, сливающим наше счастье со счастьем других, суть необходимые следствия изучения и хорошо направленной нравственности, а также и большего равенства в условиях общественного договора. Сознание своего достоинства, свойственное свободному человеку, воспитание, основанное на глубоком знании нашего нравственного строя, должны сделать общими почти всем людям те принципы чистой и строгой справедливости, те обычные движения деятельного и просвещённого доброжелательства, деликатной и великодушной чувствительности, зародыш которых заложен природой в сердцах всех и которые ищут для своего развития только краткого влияния просвещения свободы. Точно также, как математическая и физическая науки служат для усовершенствования искусств, которыми мы пользуемся для простейших наших потребностей, и прогресс нравственных и политических наук по необходимости должен иметь влияние на мотивы, управляющие нашими чувствами и действиями.

Не имеет ли усовершенствование законов и общественных учреждений – усовершенствование, которое есть следствие этих наук – своим следствием сближения и отождествления интереса каждого с общим интересом всех? Не состоит ли цель общественного искусства в уничтожении кажущегося их противоречия? Не будет ли страна, конституция и законы которой будут наиболее согласованы с требованиями разума и природы, такой страной, в которой добродетель будет наиболее лёгкой, а искушение уклониться от неё наиболее редким и слабым? Есть ли хоть одна порочная привычка, хоть один обычай, противный здравому смыслу, есть ли даже хоть одно преступление, начала и причины которых не таились бы в законодательстве и в предрассудках страны, в которой соблюдается такой обычай, такая привычка и где совершается такое преступление?

Наконец, не располагает ли благосостояние, следующее за прогрессом полезных искусств, основывающихся на здравой теории, или за прогрессом справедливого законодательства, основанного на истинах политических наук, всех людей к гуманности, к доброжелательству и к справедливости? Нравственные качества человека также, как и другие его способности, подлежат бесконечному усовершенствованию; природа неразрывными узами связывает истину, счастье и добродетель.

7. Будущий прогресс в организации семьи ▲

Наиболее важным для человеческого счастья прогрессом человеческого ума мы считаем полное уничтожение предрассудков, установивших между обоими полами неравенство прав, вредное даже для благоприятствуемых личностей. Тщетно искали бы мы оправдания такого неравенства полов в различии их физической организации, в предполагаемом различии силы их ума и в различии их нравственных чувств. Это неравенство не имеет другой причины, кроме злоупотребления силой, и тщетно пытались потом извинить его софизмами. Мы укажем, насколько уничтожение обычаев, освящённых этим предрассудком, и созданных им законов будет способствовать увеличению счастья семей, сделает обыкновенными домашние добродетели – это первое основание всех других добродетелей – будет благоприятствовать прогрессу образования и сделает его истинно общим – так как оно сделается одинаковым для обоих полов и так как оно не может сделаться общим даже для мужчин, без содействия матерей семейств.

8. Будущий мирный прогресс ▲

Наиболее просвещённые народы, получив право располагать своей кровью и своими богатствами, постепенно будут поучаться считать войну самым роковым бичом, самым величайшим из преступлений. Сначала прекратятся войны, в которые увлекают народы узурпаторы верховной власти из-за мнимых наследственных прав. Народы поймут, что они не могут сделаться завоевателями, не утрачивая своей свободы, что вечные союзы суть единственное средство сохранения их независимости, что они должны искать безопасности, а не могущества. Мало по малу исчезнут и коммерческие предрассудки, ложные торговые интересы утратят свою ужасную власть обливать землю кровью и разорять нации под видом их мнимого обогащения. Так как народы сблизятся, наконец, в принципах политики и нравственности, так как каждый из них ради собственной выгоды привлечёт чужестранцев к более равному разделу тех благ, которые он получает или от природы или от труда, то все причины, которые производят или увековечивают национальную ненависть, мало-помалу исчезнут; они не будут доставлять более поводов для воинственных стремлений.

Учреждения, более удачно комбинированные, чем проекты вечного мира, занимавшие досуг и утешавшие души некоторых философов, ускорят развитие братства между нациями; войны между народами также, как и убийства, будут считаться жестокостью, унижающей и возмущающей природу, позорящей страну и тот век, летописи которого запятнаны такой жестокостью.

(Esquisse des progress de I´esprit humain – Эскиз прогресса человеческого духа)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ▲

Шотландская философия ▲

Рейд. Дугалд Стюарт. ▲

I. Рид

Томас Рейд родился в шотландии в 1710 году, учился в Абердинском университете и после посещения Англии сделался пастором. Позже он был профессором в Абердинском, а потом Глазговском университете. Чтение трактата Юма о Человеческой природе заставило его заняться философией. В 1763 г. он издал Изыскание о человеческом разуме, в 1785 г. Опыты об умственных способностях, в 1788 г. Опыты об деятельных способностях. Умер в 1796г.

1. Личное тождество и Я ▲

Кто утратил веру в своё личное тождество, тот выпил воды Леты; прошлое для него исчезло и он снова начинает жить.

Каждый имеет ясное определённое понятие о тождестве, и если вы спросите у благоразумного человека составляют ли два существа одно, или они отличные существа, он отлично поймёт вас; но, если вы захотите получить от него определение тождества, он его не даст вам. Понятие о тождестве слишком просто, чтобы допускать логическое определение. Я могу сказать, что это есть отношение, но у меня недостаёт выражений для указания различия этого отношения от всякого другого, хотя в своём уме я никогда их не смешиваю. Я могу только сказать, что различие противоположно тождеству, что сходство и несходство суть две противоположности, которые всякий, не определяя их, может ясно отличать от тождества и от различия.

Непрерывное существование есть свойство и условие тождественного существования. То, что перестало существовать, может начать снова существовать; из этого следует, что, строго говоря, нельзя говорить о тождестве наших страданий, удовольствий, мыслей и действий, как начинающихся и прекращающихся. Сегодняшнее удовольствие не есть то самое, которое я испытывал вчера, хотя бы они и были подобны по роду и по степени и имели одинаковую причину. Всякое действие, всякая мысль последовательны, как время, два момента которого не могут быть названы одним и тем же моментом.

Одно из свойств тождественного существа есть его неделимость. Несомненно, что каждый человек признаёт свою личность чем-то неделимым; часть личности есть очевидная нелепость. Отрубленный член или увеличение живота не изменяют личности; она есть монада Лейбница.

Моё личное тождество предполагает непрерывное существование того неделимого существа, которое я называю я. Каково бы ни было это я, это есть нечто мыслящее, действующее и проч.. я не есть ни мысль, ни действие, ни чувство; я есть существо чувствующее, действующее и мыслящее. Мои действия, мысли и чувства каждую минуту изменяются; их существование последовательно во времени; но я, которому они принадлежать постоянно, есть общий субъект последовательности мыслей, действий и чувств, которые я называю моими.

Но, может быть, всё это пустой бред воображения? Кто сказал вам, что существует постоянный субъект тех мыслей и чувств, которые вы называете своими? Кто сказал мне это? Моя память.

Но если моя память говорит мне о моём тождестве, то не она составляет его. Я делаю и мыслю то, что я делаю и мыслю, всё равно, напоминает ли мне память или нет. Сказать, что воспоминание о действии, или по неточному выражению Локка сознание действия, делает меня его творцом, мне кажется настолько же нелепым, как сказать, что верить в сотворение мира значит сотворить его. Можно сомневаться в тождестве других существ и определение тождества личностей часто служило поводом для серьёзных процессов, но никто никогда не сомневается в своём собственном тождестве. Личное тождество есть полное тождество; оно не допускает различных степеней; оно есть тип и естественное мерило всех других тождеств, которые не совершенны.

Общее понятие о тождестве получает своё начало от нашей веры в личное тождество.

Там, где мы замечаем большое сходство, мы склонны предположить действительное тождество, с которым мы так хорошо знакомы.

Вера в тождество других личностей есть только догадка, а вера в наше собственное тождество есть полная достоверность.

Тождество объектов чувств никогда не бывает совершенным, потому что все тела делимы и вечно изменчивы; но, когда изменение постепенно, мы называем предмет прежним его именем и говорим, что это тот же самый предмет.

Стало быть, тождество, приписываемое нами телам, т. е. естественным или искусственным агрегатам, не есть настоящее тождество. Но наше тождество или тождество нам подобных бесспорно совершенно и не допускает степеней; оно есть основание всякого права, всякой обязанности, всякой ответственности и его понятие точно и определённо.

(Рид – Сочинения, III, гл. IV)

2. Личная свобода. Психологический фатализм или детерминизм ▲

Утверждают, что из нескольких противоположных мотивов всегда побеждает сильнейший; но подобное предположение не может быть ни утверждаемо, ни отрицаемо причинно, если мы точно не определим, что следует понимать под словом: сильнейший мотив.

Мне кается, что те, которые выставляют такое предложение, как очевидную аксиому, никогда не пытались объяснить, что они понимают под этим выражением и не указывают средств для измерения и сравнения силы мотивов.

Каким образом мы можем знать, что сильнейший мотив всегда побеждает, если мы не знаем какой мотив сильнейший? Подобное суждение необходимо предполагает какое-нибудь общее мерило, какие-нибудь весы, при помощи которых можно определить силу мотивов; потому что иначе говорить, что всегда побеждает сильнейший мотив, значит произносить не имеющую смысла фразу. Стало быть, следует искать этого мерила и этих весов, так как люди, столько настаивающие на этой аксиоме, оставляют нас в полной неуверенности относительно её смысла. Я согласен что в том случае, когда противоположные мотивы однородны и отличаются только количественно, легко определить, который из них сильнее; так например, подарок в тысячу гиней более сильный мотив, чем подарок в сто гиней. Но когда они разнородны, как например, деньги и репутация, долг и интерес, общество и власть, богатство и честь, – каким образом мы будем оценивать их сравнительную силу?

Что-нибудь одно из двух: или просто измеряем эту силу тем фактом, что один мотив побеждает другой, или имеем какое-нибудь средство определения.

Если мы измеряем силу посредством преобладания и сильнейшим мотивом называем мотив победивший, тогда, конечно, будет совершенно верно, что всегда побеждает сильнейший мотив; но ведь в таком случае эта знаменитая аксиома есть тождественное предложение; она просто обозначает, что сильнейший мотив есть сильнейший – предложение, против которого, конечно нечего и спорить.

(там же, IV)

3. Свобода безразличия ▲

Всякое обдуманное действие должно ли иметь мотив? Ответ на этот вопрос зависит от того смысла, который мы даём термину: обдуманное. Если мы под именем обдуманного действия будем понимать такое, мотивы которого предварительно были сравнены и взвешены (а таково, кажется, и было первоначальное значение этого слова), тогда, конечно, подобное действие предполагает мотивы и притом мотивы противоположные, так как иначе разум и не мог бы их взвешивать; но если под именем обдуманного действия мы будем просто понимать такое, которому предшествует спокойное и холодное решение ума и которое совершается с предвидением и волей, то я полагаю, что множество подобных действий совершается без мотивов. В этом случае приходится обратится к личному сознанию каждого. Что касается до меня лично, то я каждодневно совершаю множество незначительных действий, не сознавая никакого определяющего их мотива. Если мне возразят, что на меня может влиять мотив, которого я не сознаю, то не только сделают предположение совершенно бездоказательное, но и признают, что я могу быть убеждён рассуждением, не приходившим мне в голову.

Очень часто какая-либо цель может одинаково двигаться различными средствами; в подобных случаях тот, кто хочет этой цели, не находит не малейшего затруднения остановиться на одном из этих средств, хотя бы он и был трезво убеждён, что предпочитаемое им средство не имеет никакого права на такое предпочтение.

Утверждать, что такой случай невозможен, значит противоречить опыту всего человеческого рода. Человек, которому нужно заплатить одну гинею, может иметь двести гиней, из которых каждая совершенно равноценна полученной или отдаваемой им и каждая пригодна для достижения его цели. Утверждать, что в подобном случае должник не может заплатить своему кредитору, было бы чересчур странным положением и, однако, такое положение имело бы за себя авторитет схоластиков, утверждавших, что среди двух куч сена осёл останется неподвижным и погибнет от голода.

(там же, V)

4. Законы вкуса ▲

Те, которые утверждают, будто нет ничего абсолютного в деле вкуса и будто поговорка, что о вкусах не спорят, всегда и абсолютно применима, защищают недоказанное мнение. На основании таких же причин можно было бы доказать, что нет ничего абсолютного и в деле истины.

Даже те люди, которые полагают, что красота есть только чувство воспринимающей личности, вынуждены выражаться таким образом, как будто бы они признавали, что они есть свойство воспринимаемого объекта.

5. Чувство величия ▲

Эмоция, производимая возвышенными предметами, сурова, возвышенна и торжественна. Такова, например, эмоция, производимая величием божием – эмоция серьёзная, внушающая человеку великодушные решения и располагающая его к добродетельным действиям. Но что такое величие? Это степень превосходства, заслуживающая нашего удивления. Дух обладает атрибутами, имеющими действительное превосходство по сравнению с другими противоположными атрибутами и составляющими по этой причине предмет естественного почтения: когда эти атрибуты доходят до чрезвычайной степени, они становятся предметом удивления. Сила предпочтительнее слабости, просвещение лучше невежества, мудрость предпочтительнее безумия, а храбрость – трусости. Стало быть, известные свойства души, например, могущество, мудрость, просвещение, добродетель, великодушие обладают действительным превосходством.

Великое дело есть дело великой силы, великой мудрости и великой доброты, стремящихся к великой цели.

Сила, мудрость и доброта суть атрибуты духа. Стало быть, дух обладает величием. Обладает ли таковым же и материя? Прежде чем решить этот вопрос, следует рассмотреть, почему чувственные объекты обладают величием – не потому ли, что они суть следствия или символы интеллектуальных свойств, не потому ли, что они имеют с духом аналогии или отношения?

Я думаю, что величие есть степень превосходства, возбуждающего удивление и энтузиазм; это свойство по истине и естественно присуще только душевным качествам; чувственным объектам оно присуще лишь постольку-поскольку луне и планетам присущ солнечный свет – люди, ищущие принцип величия в материи, ищут жизни в царстве смерти.

Стало быть, мы должны искать великого прекрасного в области совершенства и превосходства. Великое есть объект удивления, а прекрасное объект любви и почтения.

6. Внешняя красота есть символ духовной красоты ▲

По моему мнению всякая красота первоначально присуща интеллектуальным и нравственным совершенствам и деятельным способностям духа. Красота же, разлитая в видимом мире, есть лишь эманация [распространение] этой первичной красоты.

Даже неодушевлённые предметы распространяют некоторые символы духовных свойств. Свойства неодушевлённой материи, в которой мы признаём красоту, суть – цвет, форма, движение и звук. Что касается до мелодии, то мне кажется, что всякий кажущийся нам мотив есть подражание звукам человеческого голоса при выражении чувства или какому-нибудь другому естественному шуму, что музыка, как и поэзия, есть подражательное искусство.

Высший Творец организовал материю и одарил её в растительном царстве некоторой жизнью. Все красоты растительного царства в конце концов разрешаются двойственным выражением действительного совершенства объекта или удивительной мудрости его Творца.

В животном мы встречаем: жизнь, чувство, деятельность, множество инстинктов и склонностей и часто зачатки разума. Все эти свойства суть атрибуты духа; их красота не производная, а первичная.

Так как мы признаём в животном мыслящий принцип, подобный тому, который присущ нам, хотя и низший по природе, и так как действительно их умственные и деятельные способности приближают их к нам, то их действия, движения, даже их физиономии обладают красотой, открывающей нам непосредственно духовные атрибуты, выражение которых составляет эта красота.

Красота чувственного мира уступает красоте человеческого рода и особенно женской.

Когда сатана в «Потерянном рае» узрел чудеса этого мира, только что вышедшего из рук Творца, он был поражён удивлением перед красотой счастливой пары первых людей. В этих стихах знаменитый поэт приписывает красоту наших прародителей выражению нравственных и умственных свойств, отражавшихся в этих формах и в их жестах.

Человеческая красота есть выражение нравственных или физических совершенств, присущих нашему виду.

Свойственная нашему виду красота цвета происходит до некоторой степени от выражаемой ей идеи о здоровье; без этого всякая красота тускнеет и перестаёт соблазнять, это сообщает красоте новую степень могущества и блеска.

Красота формы, есть выражение духовных свойств. Самое прекрасное в красивой фигуре есть красота души. Самые красивые глаза, блещущие злобой или гневом пугаю нас. Душа может породить красоту там, где нет ни цвета, ни формы; она может породить безобразие там, где цвет и форма восхитительны.

Грации не существует без двух следующих условий: во-первых, нет грации, без какого-нибудь движения тела или его части, или по крайней мере какой-нибудь черты лица. Другое условии грации есть характер; без характера нет грации; стало быть, грацию постольку-поскольку она видима, составляют движения тела, выражающие наиболее совершенный характер и истинные эмоции и чувства достойной любви натуры.

(там же, V)

II. Дугалд Стюарт ▲

Дугалд Стюарт родился в Эдинбурге в 1753 г. а умер в 1828 г. был учеником Рида. Он был профессором нравственной философии и к системе своего предшественника не прибавил ничего оригинального. Главные его сочинения: Начала философии человеческого духа, Очерки нравственной философии (1783 г.)

1. Влияние ассоциации идей на ум. Умные люди и гениальные люди ▲

Некоторые из отношений, на которых основываются ассоциации идей, сами собой представляются уму, тогда как другие, напротив, для того, чтобы быть замеченными, требуют известного усилия внимания. Отношения первого рода суть отношения подобия и аналогии, противоположности, смежности во времени или в пространстве и отношения, порождаемые случайным совпадением звуков различных слов. Такие отношения соединяют наши мысли одну с другой, когда мы предоставляем их естественному течению без всякого усилия или почти без усилия с нашей стороны. Отношения второго рода суть отношения причины и следствия, средства и цели, посылок и заключений и некоторые другие отношения, регулирующие последовательность мысли философа, преданного исследованию.

Ум, на который ассоциации идей времени и места произвели прочное впечатление, не обладает такими мотивами для философского мышления, как те умы, для которых факты связываются главным образом отношениями причины и следствия, или посылок и выводов. Утверждают, что самые знаменитые юристы проявляют обыкновенно некоторое отвращение к изучению. Причина этого, вероятно, состоит в том, что ум, жаждущий общих принципов, чувствует отвращение к изучению, с первого взгляда представляющему только хаос фактов, по-видимому, отдельных и не связанных друг с другом. Но склонность к философскому порядку, если она соединяется с упорством в труде, скоро преодолевает затруднения, казавшиеся непобедимыми; в то, что казалось с первого взгляда неперевариваемой и спутанной массой, вносятся известные правила и сухие юридические подробности превращаются в интересную и ясную систему.

Вообще я полагаю, что можно признать правилом, что люди, обладающие очень большой массой познаний, всегда находящихся в их распоряжении и люди, настолько усвоившие себе свои собственные открытия, что они всегда готовы излагать их, не будучи вынуждены обдумывать и делать усилие памяти, редко одарены духом изобретения и даже значительной живостью восприятия. Человек же с оригинальным гением, склонный применять ту способность рассуждать, которой он одарён, ко всем вопросам, не любящий повторять чужих идей, не любящий даже машинально повторять те мысли, которые достались ему при помощи значительного усилия – такой человек часто кажется поверхностным – наблюдателям стоящим ниже посредственных умов; и наоборот, часто ум, не обладающий ни живостью, ни способностью изобретения, удивляет нас быстротой своих решений, хотя эта быстрота есть следствие его посредственности.

(Философия человеческого духа, I)

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 3

ОтГульнев Денис

От Гульнев Денис

Похожая запись

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 1

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 2

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 4

Добавить комментарий Отменить ответ

You missed

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 1

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 2

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 3

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ 4